Королева Бедлама - Роберт Маккаммон

— Милорд, я здессссь только ради сссслужения, — ответил Гарднер Лиллехорн, и могло показаться, что эти слова он прошипел.

— Очень хорошо. Тогда я перечитаю записи из протокола нашего собрания и в какой-то момент попрошу вас о встрече со мной и — разумеется — с олдерменами для дальнейшего обсуждения. До этого времени, мистер Деверик, мне не хотелось бы видеть никаких плывущих в темноте зеленых фонарей. И вы тоже можете сесть, мистер Корбетт, с благодарностью за ваши продуманные предложения. Еще кто-нибудь?

Мэтью сел, чувствуя, что его посадили как двоечника, не дослушав. Но Талли ткнул его ободрительно локтем в ребра, а Пауэрс сказал:

— Хорошее выступление.

— Сэр, у меня есть вопрос. Можно?

Знакомый голос. Мэтью обернулся к своему партнеру по шахматам. Ефрему Оуэлсу было двадцать лет, но в гнезде спутанных каштановых волос уже серебрились седые нити. Его отец, портной, полностью поседел к тридцати пяти годам. Ефрем был высокий и тощий, в круглых очках, от которых казалось, что полные мысли карие глаза плавают как-то отдельно от лица.

— Ефрем Оуэлс, сэр. У меня вопрос, если он не… не уместный, сэр.

— Уместен вопрос или нет, буду решать я, молодой человек. Спрашивайте.

— Да, сэр, спасибо, сэр. Тогда… почему вы одеты как женщина?

Вырвавшееся из всех уст дружное «ах!» наверняка было слышно во всем мире. Мэтью знал, что Ефрем задал вопрос вполне искренне — ему совершенно не были свойственны ни жестокость, ни злость. Но его пороком — если можно так назвать — было свойство проявлять свое любопытство с непосредственностью, которая даже Мэтью могла показаться чрезмерной.

— А! — Лорд Корнбери поднял руку — в перчатке и с кольцом. — Вы вот про что. Спасибо за ваш вопрос, мистер Оуэлс. Я вполне осознаю, что некоторые — и даже многие — могут не постичь, почему я появляюсь в таком уборе. Так я одеваюсь далеко не всегда, но решил, что должен сделать это сегодня, на нашей первой встрече, чтобы выразить мое уважение, мою солидарность с царственной дамой, которая даровала мне чудесную возможность представлять ее интересы столь далеко от родных берегов.

— Вы говорите о… — начал Ефрем.

— Да, — перебил его лорд Корнбери. — Я говорю о моей кузине…

— Королеве! — подсказал какой-то зычный негодяй из задних рядов.

— Вы правильно поняли. — Губернатор улыбнулся своим гражданам, как могло бы улыбнуться само солнце. — Теперь я должен вас покинуть и заняться своими делами — то есть вашими делами, разумеется. Я обещаю служить вашему призыву и вашим нуждам, насколько это в человеческих силах. Никогда никто не скажет, что Эдуард Хайд отказался отвечать за своих людей. Желаю вам всего хорошего, всем вам, и не сомневаюсь, что к следующему нашему собранию у нас будут достижения, о которых не стыдно будет доложить. Всего доброго, джентльмены, — сказал он олдерменам, резко развернулся и вышел из зала, оставив за спиной и приветственные, и издевательские выкрики. А Мэтью задумался, сколько же времени ушло у этого человека, чтобы научиться ловко передвигаться в таком платье. Глашатай, явно потрясенный, продолжал выкрикивать, что собрание окончено и да хранит Бог королеву Анну и город Нью-Йорк.

— Ну и ну, — покачал головой магистрат Пауэрс, вполне подведя итог события.

Пробиваясь наружу в публике, которая разрывалась между истерическим смехом и потрясенным молчанием, Мэтью перехватил взгляд Ефрема и дернул подбородком, показывая: «Хороший вопрос». На следующем шаге он вдруг учуял нежный запах цветов, и мимо проплыла Полли Блоссом, оставив за собой дразнящий аромат. Но не успела она пройти, как продвижение Мэтью было остановлено головой серебряного льва, прижатого к его ключице.

Вот так, вплотную, Гарднер Лиллехорн не казался крупным мужчиной. Он даже был дюйма на три ниже Мэтью, и сюртук на нем был великоват, что не скрывало его слишком костлявой фигуры — сюртук висел на ней как мешок на вешалке для белья. Лицо у него было длинное и худое, клинышек бороды и черные усы лишь подчеркивали худобу. Парик он не носил, но голубой отлив черных волос, перевязанных сзади темно-бордовой лентой, наводил на мысль об искусственности — по крайней мере о самой последней краске сезона из Индии. Нос у него был маленький и заостренный, губы — как у раскрашенной куклы, и маленькие пальчики на почти детских руках. На таком близком расстоянии ничего в нем не казалось большим или подавляющим, и Мэтью подумал, что отчасти и поэтому, быть может, он не стал мэром и не получил губернаторской хартии: большая, раскидистая Английская Империя любила у себя на службе мужчин соответствующей комплекции.

По крайней мере лорд Корнбери казался большим человеком — под своим платьем, хотя об этом Мэтью предпочитал не задумываться. Но прямо сейчас, при своем почти миниатюрном сложении, главный констебль Лиллехорн будто заполнил кишки, легкие и все свои полости злобной желчью, отчего стал казаться в два раза больше. Однажды, еще живущим у воды беспризорником, до приюта, Мэтью поймал маленькую серую лягушку, и она у него в руке вдруг раздулась, стала вдвое больше, задергала мешками у горла и вытаращила огромные глаза, похожие на медные монеты. Сейчас Лиллехорн напомнил ему эту взбешенную жабу, которая быстро обдала ему ладонь мочой и прыгнула в Ист-ривер.

— Как это мило с вашей стороны, — заговорил обрамленный бородкой и усами пыхающий рот тихим голосом, процеживая слова через стиснутые зубы. — Как это очень, очень достойно с вашей стороны, магистрат Пауэрс.

Мэтью заметил, что хотя кинжальные взоры направлены на него, но обращается главный констебль к Пауэрсу, идущему от Мэтью справа.

— Вот так выставить меня дураком перед новым губернатором. Я знал, что вы хотите сместить меня с должности, Натэниел, но использовать в качестве орудия клерка… я считал вас джентльменом, Натэниел.

— Предложения Мэтью я услышал одновременно с вами, — ответил Пауэрс. — Они принадлежат ему самому.

— Ну да, конечно. Разумеется. Вы знаете, что мне говорила принцесса только сегодня утром? Она сказала: «Гарднер, я надеюсь, новый губернатор посмотрит на тебя благосклонно и передаст королеве, какую ты делаешь хорошую работу в этой неблагодарной ситуации». Вы бы видели ее лицо, когда она это говорила, Натэниел!

— Представляю себе, — был ответ.

Мэтью знал, что хотя настоящее имя социально ненасытной жены Лиллехорна было Мод, она любила, чтобы ее называли принцессой, потому что ее отца в Лондоне знали как «Герцога моллюсков» — у него была обжорка морских раковин на Восточной Дешевой улице.

— У нас с вами бывают расхождения по поводу того или иного дела, но такого я не ожидал. И спрятаться за спиной мальчишки!

— Сэр! — Мэтью решил постоять за себя, хотя львиная голова пыталась его опрокинуть. — Магистрат никакого отношения к этому не имеет. Я говорил от своего имени, откровенно и без всякой задней мысли.

— Откровенно? Сомневаюсь. Без всякой мысли? Это да. Не время было поднимать этот вопрос. Губернатор ко мне прислушивается, и я мог бы внедрить все эти изменения в нашу систему постепенно!

— Вряд ли мы можем ждать таких постепенных изменений, — возразил Мэтью. — Время и преступный элемент могут опередить нас, какую бы систему мы себе ни воображали.

— Ты бесстыжий глупец! — Лиллехорн чувствительно ткнул Мэтью набалдашником, но потом, решив не устраивать сцен на публике, убрал трость. — Я с тебя глаз не спущу, попробуй еще хоть раз забыть, кто ты такой, клерк!

— Вы упускаете из виду главное, Гарднер, — небрежно, без угрозы заметил магистрат. — Мы же ведь на одной стороне?

— Да? И что это за сторона?

— Сторона закона.

Не часто случалось такое, чтобы Лиллехорн мог не найти хлесткого ответа, но на сей раз он промолчал. Внезапно над плечом главного констебля появилась еще более мерзкая физиономия, и чья-то рука тронула его за плечо.

— Сегодня у «Слепого глаза»? — спросил Осли, делая вид, будто не замечает ни Мэтью, ни магистрата. — Монтгомери рвется отыграться в ломбер.

— Прихвачу кошелек побольше — под его и ваши денежки.

— Тогда до вечера. — Осли коснулся полей треуголки. — А вам всего хорошего, сэр, — кивнул он магистрату и устремился мимо Мэтью с потоком народа, оставив за собой след гвоздичного аромата.

— Так что помни свое место! — предупредил еще раз главный констебль не без жара в голосе, и Мэтью подумал, что выволочка будет продолжена, но Лиллехорн вдруг нацепил на лицо гнусную улыбочку, приветственно окликнул одного сахарозаводчика и двинулся прочь от Мэтью и Пауэрса к человеку с куда большим финансовым влиянием.

Они вышли из зала, из здания, на улицу, где еще ярко светило солнце и стояли группами люди, обсуждая только что увиденное.