Неоконченный портрет - Агата Кристи

Мэри и Кэйт удалились, надувшись. Они могли бы сказать, что увольняются, но место было хорошим. Еда прекрасная — никаких подпорченных продуктов, как водится в других местах, и работа не тяжелая. Хозяйка, пожалуй, мегера, но по-своему добра. Случись дома какая беда, она придет на помощь, а на Рождество никто не может соперничать с ней в щедрости. Конечно, у старой Сэры язычок тот еще, но с этим надо мириться. Готовит она отменно.

Как и все дети, Селия часто наведывалась на кухню. Старуха Сэра была куда злее Раунси, но ведь она ужасно старая. Если бы кто-нибудь сказал Селии, что Сэре сто пятьдесят лет, она бы нисколько не удивилась. Нет на свете человека, думала Селия, старше Сэры.

Сэра способна была обижаться по совершенно немыслимым поводам. Например, Селия однажды отправилась на кухню и спросила у Сэры, что та готовит.

— Суп с потрохами, мисс Селия.

— А что такое потроха, Сэра?

Сэра поджала губы.

— О таких вещах воспитанные барышни не справляются.

— Но что это такое? — В Селии загорелось озорное любопытство.

— Ну, хватит, мисс Селия. Не пристало такой леди, как вы, задавать такие вопросы.

— Сэра, — Селия закружилась по кухне, ее льняные волосы подпрыгивали, — что такое потроха? Сэра, что такое потроха? Потроха… потроха… потроха?

Разъяренная Сэра замахнулась на нее сковородкой, и Селия убежала, а через несколько минут опять просунула голову на кухню и спросила:

— Сэра, что такое потроха?

Затем она повторила свой вопрос, заглянув в кухонное окно.

Сэра, покраснев от раздражения, не отвечала, только что-то бормотала себе под нос.

В конце-концов, устав от всего этого, Селия отправилась разыскивать бабушку.

Бабушка вечно сидела в столовой, окна которой выходили на короткую подъездную аллею прямо перед домом. Эту комнату Селия и через двадцать лет могла бы описать в мельчайших подробностях. Занавески из толстых ноттингемских кружев, гранатовые с позолотой обои, общее впечатление мрака, и слабый аромат яблок, и полуденная тишина. Просторный, викторианских времен, обеденный стол со скатертью из шенили, массивный буфет красного дерева, низкий столик у камина с кучей газет, тяжелая бронза на камине («Твой дедушка выложил за них семьдесят гиней на Парижской выставке»), диван, обтянутый блестящей красной кожей — на нем Селия иногда «отдыхала»: диван был такой скользкий, что с трудом удавалось усидеть на нем и не сползти на пол; связанный из гаруса коврик покрывал спинку дивана; на подоконниках стояли подставки, заставленные всякой мелочью; был тут вращающийся книжный шкафчик на ножке, кресло-качалка, обитое красным бархатом, — Селия однажды так сильно раскачалась, что перевернулась вместе с ним через голову и набила себе шишку размером с яйцо, — ряд стульев, обтянутых кожей, вдоль стены, и наконец большое кожаное кресло с высокой спинкой — в нем бабушка и сидела, занимаясь тем, другим или третьим.

Без занятия бабушка никогда не бывала. Она писала письма — длинные письма — тонким, каким-то паутинным почерком, в основном на половинках бумаги, — таким образом, исписывая листы до конца: бабушка терпеть не могла расходовать что-либо зря. («не будешь транжирить, не будешь и нуждаться», — говорила она Селии.) Кроме того, она крючком вязала шали — прелестные шали: пурпуровые, голубые и лиловые. Как правило, для родственников прислуги. И еще она вязала на спицах, из больших мотков мягкой овечьей пряжи. Обычно — для чьего-нибудь ребенка. Плела она и кружева — ажурной кружевной пеной обвязывала кружочек Дамаска. Во время чаепития все пирожные и бисквиты возлежали на этих пенистых салфеточках. Далее — жилеты для знакомых бабушкиных пожилых мужчин. Их нашивали на полосы сурового полотна, из которого делают полотенца, простегивали и обшивали цветастой хлопковой тканью. Это, пожалуй, была любимая бабушкина работа. Хотя ей был восемьдесят один год, она все еще поглядывала на мужчин. И вязала им также носки — теплые шерстяные, в которых ложатся спать.

Под бабушкиным руководством Селия делала половички к умывальнику — ими она намеревалась удивить мамочку, когда та вернется. Берешь разного размера кружочки, вырезанные из ткани для банных полотенец, обмётываешь их сначала по кругу петельками из шерстяной нитки, а затем обшиваешь тамбуром. Свои половички Селия делала из бледно-голубой шерсти, и бабушке, и ей самой результаты необычайно нравились. Когда после полдника убирали со стола, бабушка с Селией играла в бирюльки, потом — в криббидж; лица у них при этом были серьезные и озабоченные, а с уст срывались знакомые фразы: «Один ему на башку, два — на пятку, пятнадцать два, пятнадцать четыре, пятнадцать шесть и шесть — двенадцать». — «Знаешь ли ты почему криббидж такая хорошая игра, милая?» — «Нет, бабушка». — «Потому, что она учит тебя считать».

Бабушка никогда не забывала произнести свой маленький спич. Так уж она была воспитана: никогда не признавать, что наслаждаешься ради наслаждения. Ты ешь, потому что еда полезна для здоровья. Вишневый компот, который бабушка просто обожала, ей подавали почти каждый день, так как это «полезно для почек». Сыр, который бабушка тоже любила, «улучшает пищеварение», рюмка портвейна на десерт «прописана мне врачом». Особенно требовались обоснования для напитков (учитывая, что речь идет о представительнице слабого пола). «Разве это тебе, бабулечка, не нравится?» — спрашивала Селия. «Нет, милая, — отвечала бабушка и, сделав первый глоток, изображала отвращение, — но мне это нужно для здоровья». И потом, произнеся эту обязательную фразу, допивала рюмку до конца, испытывая при этом явное удовольствие. Кофе был тем единственным, к чему бабушка признавала склонность. «Такой мавританский напиток, этот кофе, — говорила она, зажмуриваясь от удовольствия, — дивный, как страна Мавритания», и смеялась своей шутке, наливая себе ещё чашечку.

По другую сторону холла была «утренняя комната», где сидела бедняжка мисс Беннет, швея. Говоря о мисс Беннет, всегда прибавляли слово «бедняжка».

— Бедняжка мисс Беннет, — говорила бабушка. — Давать ей работу — это проявлять милосердие. Я, право, думаю, что бедняжка порой недоедает.

Если на стол подавали какие-нибудь особые деликатесы, что-нибудь всегда посылали бедняжке мисс Беннет.

Бедняжка мисс Беннет была маленькой женщиной с копной седых волос, настолько неряшливо причёсанных, что голова ее походила на воронье гнездо. Ничего уродливого в ней не было, но выглядела она уродом. Говорила она жеманным, приторно-сладким голосом и называла бабушку «Мадам». Сшить хоть что-нибудь и не испортить она была просто не в состоянии. Платья, которые она делала для Селии были всегда так велики, что руки тонули в рукавах, а проймы свисали чуть не до локтей.

Приходилось быть очень, очень осмотрительной, чтобы не оскорбить чем-нибудь бедняжку мисс Беннет. Любое неосторожно сказанное слово, и вот уже мисс Беннет сидит пунцовая и, вздернув голову исступленно работает иглой.

Бедняжке мисс Беннет не повезло. Отец ее, твердила она непрестанно, был человеком с большими связями. «Хотя мне, наверное, и не следует этого говорить, разве только по большому секрету, но он ведь был очень знатным джентльменом. Моя мать всегда так говорила. Я в него пошла. Вы, наверное, заметили, какие у меня руки и уши: тут-то, говорят, и видна порода. Знай отец, как я зарабатываю себе на жизнь, уверяю вас, он был бы просто убит. Нет, это не про вас мадам, у вас не то, что мне приходилось терпеть у некоторых. Обращались чуть ли не как с прислугой. А вы, мадам, вы понимаете».

Вот бабушка и пеклась, чтобы с бедняжкой мисс Беннет хорошо обращались. Еду ей приносили на подносе. Мисс Беннет очень важничала перед слугами, гоняла их с поручениями, за что они ее просто не выносили.

— Строит из себя такую барыню, — слышала Селия ворчанье старой Сэры, — а сама-то — побочная, случайно получилась у отца, она даже имени его не знает.

— Что такое, Сэра, побочная?

Сэра очень покраснела.

— То, что барышне произносить не пристало, мисс Селия.

— Это потроха? — с надеждой в голосе спросила Селия.

Кэйт, стоявшая рядом, покатилась со смеху, а Сэра со злостью велела ей попридержать язык.

За «утренней комнатой» шла гостиная. Там было холодно, темно и пустынно. Комнатой пользовались, только когда у бабушки были гости. Заставлена она была стульями, обитыми бархатом, столиками и диванами, обитыми парчой, стояли в ней громоздкие стеклянные горки, битком набитые фарфоровыми безделушками. В углу стоял рояль, у которого были оглушительные басовые ноты и тихий мелодичный дискант. Окна выходили в оранжерею, а оранжерея в сад. Стальная решетка и каминные щипцы были отрадой старой Сэры, которая надраивала их до такого блеска, что в них можно было смотреться как в зеркало.