Утятинский летописец - Евгения Черноусова

последний пирожок съешь, тебя все любить будут.

– Господи, – ахнула Эля, – это она меня уговаривала всю дорогу, чтобы меня любили!

– А мы сейчас так сделаем, – сказала Ираида Семеновна. – Вот половинка пирожка. Тетя Эля сейчас его съест, и ее тоже любить будут. Ешь, Эля!

– Надо было разрезать пирожок на сто-тысячу кусков!

– Тогда, Зоенька, очень маленькая любовь была бы. А теперь скажи, где ты бабу Стешу видела?

– Там. Я сидела, а она мне говорит: «Не плачь, Зайчик. Маме сисю отрезали, она теперь тридцать лет проживет, правнуков увидит».

– Эля, ее что, прооперировали?

– Нет, я вечером звонила, сказали, на четверг наметили.

– Иди, деточка, домой, тетя тебя сейчас догонит.  Вот что, Эля, позвони-ка в больницу еще раз.

– Вы что, всерьез?

– Я тебя прошу, позвони!

Эля нашла номер больницы, представилась, выслушала собеседника, поблагодарила и простилась.

– Вы знали?

– Я, Эля, верю в бога. А значит, и в демона.

– Вы что, думаете, демон Зою пирожками угостил?

– Говорят, демон является под знакомой личиной, чтобы не напугать искушаемого. Степанида… ты ее помнишь? Ненормальная старуха, ее Лена из богадельни взяла в няньки, когда из декрета вышла. Зою любила неистово. Лет десять она у них жила, пока окончательно не спятила. Только Лена могла такую терпеть. В психушку сдала, когда она совсем буйной стала. Между прочим, такие хрустящие пирожки с картошкой я больше ни у кого не пробовала. У Зои память короткая, помнить она ее не может, но сердце родную душу узнает.

– Ираида Семёновна!

– Ты как хочешь, а я верю, что Лена проживет тридцать лет!

– А что он возьмет взамен? Чью душу?

– Да брось ты, Эля. Ты же собралась одну душу крестить?  Катя звонила. Учти, мы все идем на крестины! А Лена со своей душой пусть сама разберется.

Глава 10 

«Со своей душой пусть сама разберётся, – подумала раздраженно Маша. – Ведь вот матушка Варвара, она такая мирная, благостная. А матушка Олимпиада гневная, неспокойная… как свеча на ветру».

– Ау! Марья Игнатьевна, отзовитесь! – послышались детские голоса.

– Иду-у! – откликнулась Маша и выбралась из кустов на пригорок.

Четвертый день она гостила в Конь-Васильевском Троицком монастыре. Получилось все внезапно.

Недели через три после свадьбы Федор Ионович отправился в свою губернию просить отставки, и Маша осталась в доме с Пелагеей. Пелагею муж привез из своего прежнего дома перед свадьбой. Она была «прислуга на все», а кроме того была для Федора Ионовича тем же, чем была для Игнатия Илларионовича Наташа. Только Наташа своей участи стыдилась и была молода, а Пелагее было лет сорок, и положением своим она гордилась.  К тому же всячески пыталась новую барыню принизить. Маша ее намерения понимала, но сопротивляться по неопытности не умела. А когда однажды поймала в момент такой стычки торжествующий взгляд Федора Ионовича, поняла, что говорить с ним об этом бесполезно.

После отъезда мужа мелкие стычки стали частыми. Пелагея старалась делать только то, что Маше не нравилось. Конечно, если бы она мужа ревновала, ей было бы больно. А так… что поделаешь! Ну, варит Пелагея третий день подряд гороховый суп, зная, что барыня его в рот не берет… Ну, сказала Маша, чтобы та назавтра куриной лапши наварила, ответила ей Пелагея, что у них горохового супа еще на два дня, вылила Маша суп в лохань и сказала, что теперь не грех и лапши наварить, а Пелагея на следующий день еще горохового супа наварила… на колу висит мочало…

В тот день Маша увидела под окном безумного нищего Мовшевича.  Она вспомнила, что Вася его собирался на Лизе женить, засмеялась и вышла на крыльцо:

– Пойдем, зять, накормлю!

Усадила на кухне и поставила перед ним весь чугунок. Пока Пелагея задыхалась от возмущения, Мовшевич уже заработал ложкой. Маша села напротив и с удовольствием провожала взглядом каждую ложку варева:

– Когда у нас гороховый суп, всегда приходи!

А потом пошла в гости к крестной, пообедала там и с удовольствием поболтала со старшими девочками, только приехавшими на вакации из епархиального училища. По каким-то делам зашла к ним матушка Татьяна из Конь-Васильевского монастыря, И так рассказывала о нем, что Маше захотелось его увидеть.

– Так что, приезжайте и увидите!

Быстро сговорились, что за Машей завтра заедут монастырские подводы, посланные в город за всяким товаром для иконописной мастерской.

Однако утром за ней заехал очень богатый экипаж. Ожидая у окна, Маша сразу сообразила, что, вероятно, матушка Татьяна сыскала попутчиков. Так и оказалось. Это были супруги Васякины, из самых богатых в городе, побогаче даже Митрохиных. История их была в городе очень известная. Горе их было в том, что дети не заживались. Как-то в холеру за неделю все трое ребятишек умерли. А потом еще дважды рождались девочки, но не доживали до года. Уже после сорока родила купчиха красавицу Катюшу, но в год заболела она какой-то детской болезнью, и так болела, что врачи ничего хорошего не ждали. И тут супруги обреклись, что если выживет девочка, то обещают они ее богу. Девочка выздоровела. Теперь Катюша воспитывалась в сиротском приюте при монастыре, где детей обучали по курсу уездного училища трех классов. А в дальнейшем останется там послушницей. Родители ездили в монастырь, каждый раз его одаривая. Предполагалось, что при пострижении дочери Васякины отпишут монастырю все свое добро.

Дорогой пожилая купчиха заговорила о Любаше Митрохиной и Кузнецове:

– Жаль молодца! Небогат, да ладен. У нас по купечеству нет жениха завидней. А вы как полагаете, Марья Игнатьевна?

– Я Тимофея Силыча только по лавке знаю. Кажется, человек положительный, отцовское дело продолжает. И собою очень хорош.

– А Митрохин очень о себе возомнил. С барами только знается. Что-то в Кони зачастил к тамошнему барину молодому.

Поселилась Маша не в гостинице, которых при монастыре было две, а в келье матушки Татьяны. Так получилось, что в приюте уже два месяца не было учительницы, и Маша стала учить девочек, а после занятий вместе с ними работала. Она и ненавистный ей горох перебирала, и шерсть сучила, и воду носила.

На третий день ее вызвала к себе игуменья Олимпиада.

Оказалось, что приехал отец.

– Что это вы позволяете себе, сударыня? Как вы посмели уехать сюда без разрешения?

– Папенька, у кого я еще должна была просить разрешения? Муж мой знал, что я в монастырь собиралась.

Отец осекся. Потом в прежнем тоне продолжил:

– Неправда! Кухарка ваша прибегала, голосит: «Пропала барыня!»

– Я кухарке должна была доложить? Не смешите, папенька!

– Немедленно собирайся, я отвезу тебя домой!

– Сказал Господь: оставит человек отца своего и мать и прилепится к жене своей, и будут двое одна плоть. Мы с мужем просим Господа, чтобы он наш брак детьми благословил, и не кухарке, и даже не отцу решать, достойны ли мы этого. Папенька, вам ведь известно, что Пелагея – метресса супруга моего. Может, ей мои дети будут поперек горла. Но что же вы с ней в одну дуду дудите?

Отец уехал в гневе.