Три Толстушки: Книга Нехилых Перемен - Глеб Васильев

В тревожную ночь попугай сам вернулся в свою клетку.

Встав рано утром, Иван Никитович захлопнул дверцу и поднял клетку. Попугай сидел с крайне равнодушным видом и лениво повторял: «хер вялый, хер вялый».

– Ну и что, что не бодрый. Это, знаешь ли, в моем возрасте уже незазорно. Но вот мармелада я тебе не прощу. Я его для праздника берег. Отнесу сейчас тебя доктору для опытов. Станешь упырем или вурдалаком – а это урок тебе. Не ешь в другой раз мармелад, если он не тебе принадлежит, – сказал Иван Никитович.

Накинув на плечи легкий шелковый халат, Иван Никитович взял клетку и отправился с ней в спальню Гаспаряна.

За дверью спальни слышалось движение.

«Вот ведь старого хрыча как пробрало! Поди, студенточку из мединститута подцепил, – подумал Иван Никитович с завистью. – Всю ночь барагозил, до сих пор угомониться не может. У него-то, видать, не вялый».

Он вошел без стука. Доктор сказал: «иди отсюда», но Иван Никитович не разобрал слов. Ему послышалось: «идиот, сюда»!

Голый Гаспарян на четвереньках стоял у кровати, в спальне пахло чем-то горелым. В углу дымилась опиумная лампада.

– Доброе утро! – весело сказал Иван Никитович и поднял клетку высоко над своей головой. – Я поймал попугая! И у меня родилась научная теория – попугай любит наркотический мармелад, потому что в нем много кислоты. Готов отдать вам его для опытов за скромное вознаграждение.

– Многоуважаемый Иван Никитович! – доктор был очень недоволен. – Вам известно, насколько я лоялен в вашем отношении. Я всегда рад выслушать вас и помочь всем, что в моих силах. Но не кажется ли вам, что вы злоупотребляете моим добрым отношением? Причем тут попугай? Какой к черту мармелад?! Какие в задницу опыты?! Вы совсем охренели, любезный?!!

Иван Никитович замешкался, решая, стоит ли дать доктору кулаком в нос и лишиться работы, или мудрее признать собственную неправоту, извиниться и закрыть дверь с другой стороны.

И вдруг он увидел азиата. Возле окна, на ящике с надписью «WARNING! BIOHAZARD», сидел толстый желтый человек с глазами-щелочками. Азиат был голый и курил самокрутку.

Иван Никитович так громко сказал «ЁПТ», что чуть не разорвался пополам. Он замахнулся, чтобы ударить желтокожего незнакомца, но при этом сделал какое-то неловкое движение – дверца клетки, звякнув, открылась, и попугай выпорхнул в комнату. «Содомия! Содомия! Хер вялый!» – усевшись на высоком шкафу, заголосил попугай.

Азиат громко захохотал, самокрутка прыгала у него в зубах, точно сук от порывов бури. А у доктора прыгали, вспыхивая, глаза. Он трясся от негодования.

– Гомосятину развели! – вопил Иван Никитович. – Голубятники! Педовики производства! Гангрены заднеприводные!

Доктор Гаспарян принял вертикальное положение и дал ему отрезвляющую пощечину.

– Иван Никитович, меня неприятно удивляет ваша гомофобность и душевная черствость. Я забыл вас предупредить о своем новом сексуальном… то есть, сугубо научном опыте. Но вы могли ожидать. Я ведь ученый, я доктор разных наук, я мастер разных приборов. Я произвожу всякие опыты. У меня в спальне можно увидеть не только голого смеющегося человека, больного желтухой, но даже меня самого на четвереньках. Иван Никитович… Иван Никитович… Пациент – одно, а яичница – другое… Мы ждем завтрака. Мой пациент любит много яичницы…

– Попугай любит кислоту, – шептал в ужасе Иван Никитович, – а гепатитный узкопленочный пыхарь-гей любит яичницу…

– Ну вот. Яичница сейчас, а ночью темно и звезды на небе. На звездах температура много тысяч градусов, на них яичницы не приготовишь. А на кухне газовая плита – в самый раз для яичницы. Наркотический мармелад съеден раз и навсегда, так что будьте любезны, вернитесь с небес на землю, в этот самый дом, который принадлежит мне. Перестаньте пялиться на моего пациента, отправляйтесь на мою кухню, включите мою плиту и приготовьте, наконец, яичницу из моих яиц! То есть, из яиц, которые лежат в моем холодильнике.

Иван Никитович, тихо матерясь себе в усы, отправился на кухню. В отместку за унижение и нейролингвистическую атаку вместо соли в яичницу он добавил птичий помет со дна клетки. Помет попугая был таким горьким, что даже заменил перец.

– Хорошо мать его, что много мать его перцу. Гребаный сука перец мать его! – хвалил азиат, уплетая яичницу.

Раздумывая, как бы еще отомстить Гаспаряну, но при этом не потерять работу, Иван Никитович закрылся в своей комнате. Он мрачно смотрел в окно и видел, как Серж прошел по улице. Все было в порядке: новый шарф, новая трость, кобура с новым полуавтоматическим пистолетом, новые башмаки на красивых высоких каблуках. Но рядом с ним шел голый азиат.

Иван Никитович, сплюнув прямо на пол, вернулся в спальню доктора, поймал сидевшего на шкафу попугая и свернул ему шею.

– Вот тебе и опыты, падла, – процедил Иван Никитович сквозь стиснутые зубы и горько заплакал. – Всего-то и хотел, что мармелада на праздник. Придется теперь кексиками давиться. А кислоты-то в них куда меньше!

Доктор Гаспарян жил на улице Народного Ополчения. Свернув с этой улицы налево, вы попадаете в переулок, носящий имя Рабочего Восстания, а оттуда, миновав тупик Борьбы с Самовластием и перерезав улицу Великой Революции, славящуюся самыми дорогими бутиками в городе, можно было, пройдя еще пять минут, очутиться на Рынке Справедливости.

Серж Гаспарян и азиат направились туда. Уже поднимался ветер. Выходящим из бутиков мужчинам приходилось бросать сумочки и руками удерживать свои разлетающиеся юбки. Расклейщик афиш никак не мог справиться с листом, приготовленным для наклейки. Ветер рвал его из рук и бросал в лицо расклейщику. Издали казалось, что человек страстно целуется с изображенным на афише артистом Канатовым.

Наконец ему удалось прихлопнуть афишу к забору, хоть и изрядно при этом измяв, а кое-где и порвав физиономию артиста.

Доктор Серж считал, что образованному человеку следует читать как можно больше. Поэтому он читал все, включая надписи на стенах общественных уборных. А сейчас он принялся читать афишу. Чтобы никто не подумал, что он только притворяется образованным человеком, Гаспарян читал вслух:

«Милые дамы! Уважаемые господа! Друзья!

Сегодня по учтивой и ненавязчивой просьбе Трех Толстушек устраивается празднество.

Спешите на Рынок Справедливости! Спешите!

Там будут зрелища, развлечения, спектакли! И даже, может быть, выступит сам артист Канатов! Мы ему отправили письмо с просьбой выступить. Очень надеемся, что он его получил.

Спешите! Только, пожалуйста, соблюдайте меры предосторожности – особенно при пересечении проезжей части и при пользовании общественным транспортом»

– Вот, – сказал доктор Гаспарян. – Все ясно. Сегодня на площади Благоденствия предстоит награждение мятежников. Три Толстушки будут раздавать лимузины тем, кто восстал против них. Но Три Толстушки боятся, чтобы народ, собравшись на площади Благоденствия, не слишком волновался, толпился и чтобы кто-нибудь случайно не пострадал. Поэтому они устраивают праздник на рынке. Они хотят избежать излишней концентрации людей в одном месте. Хм, разумная предосторожность… Разумная предосторожность – это не выходить на улицу без бронежилета и пистолета.

Серж и его желтый спутник пришли на рыночную площадь. У сцены толкался народ. Причем народ в худшем смысле этого слова. Здесь не было ни одного человека, выглядящего хоть сколько-нибудь прилично. Ни от одного человека здесь не исходило приятного аромата духов, туалетной воды, дезодоранта или хотя бы просто чистого тела. Над площадью, такой густой, что казался осязаемым, витал запах, сотканный из нитей перегара, свежескисшего и застарелого пота, испражнений, рвотных масс, гнили и разложения.

Ветер раздувал зловонное облако в разные стороны, словно хотел, чтобы ни один нос в городе не остался без острых ощущений.

– Птенчик мой, ты уверен, что было так необходимо приходить сюда? – зажимая нос шарфом, спросил доктор. В ответ азиат лишь ущипнул его за ягодицу.

– На площади Благоденствия лимузины дают за здорово живешь, – говорили люди. – Там, поди, еще и артисты будут выступать популярные, а не какой-то сраный Канатов! Вы видели, как вчера Канатов выступал на площади Почти Всех Звезд? Да если бы не рекламные ролики, я бы уснул со скуки. Ну и коп с пистолетом еще неплохо сыграл, хотя, с драмой перегнул, конечно.