Отравленные земли - Екатерина Звонцова

не мог подобрать слова, и по наитию я подсказал: – Пусто? Как… в какую-то бездну?

И Вукасович, и Бвальс посмотрели на меня с удивлением. Солдат тут же отвернулся и взглянул на своего товарища. Лицо дрогнуло и стало совсем потерянным.

– Это неожиданное сравнение, но оно примерно описывает суть. Анджей и не узнавал меня. Хотя он мой самый близкий друг, насколько я вообще способен дружить.

Мне совершенно не нравилось, что уже во второй раз за день я прибегаю к своеобразному, выточенному специально для дешёвых газетёнок лексикону Арнольда Вудфолла, и я поспешил успокоить не то Бвальса, не то самого себя:

– Не переживайте. Случившееся – наверняка просто следствие переутомления. Может, потрясение, может, вашего друга напугало какое-то животное. Ведь вас не сменяли?

– Нет, герр. Мы простояли почти целую ночь.

Он всё смотрел на товарища, теребил левый рукав, а теперь ещё и поджимал губы. Моё объяснение явно его не удовлетворило, и Вукасовича тоже. Предложив мне следовать за ним, командующий прошёл к постели больного, опустил руку на плечо медику и, коротко представив нас друг другу, – моего коллегу звали Виктор Шпинберг – попросил:

– Покажите герру ван Свитену, что у Рихтера на шее.

Медик осторожно взялся за воротник солдата и отодвинул ткань, оголяя кожу – болезненно серую, но без каких-либо видимых увечий. Я не успел задать вопроса: удивлённые возгласы подсказали мне, что что-то не так.

– Тут были две свежие колотые ранки! – воскликнул Шпинберг, потирая веки кулаком. – Клянусь, были. – Его поддержали уверенными кивками.

Я пригляделся. Ни малейших отметин, даже воспалений. Это было очевидно, несмотря на скудное освещение.

– Почему так темно? – всё же спросил я, снимая с крюка фонарь и поднося ближе к постели. – Вы вообще его…

Потревоженный юноша открыл глаза, серо-зелёные, мутные и действительно отрешённые, и тут же опять болезненно застонал.

– Вы слышите меня? – мягко обратился к нему я. – Герр Рихтер, я…

Он попытался закрыть лицо едва подчиняющимися, трясущимися руками.

– Нет… – просипел он. Я не понимал, что его напугало и напугало ли.

– Он говорит, ему больно от яркого света, – тихо пояснил медик. – Поэтому я оставил совсем немного. Иначе он мечется. При осмотре его приходилось держать.

Это было сомнительное заявление, и я под чей-то возмущённый возглас поднёс фонарь ещё ближе. Рихтер уже не застонал, а вскрикнул, забился, тяжело повернулся набок и скорчился, продолжая заслоняться ладонями. Жёлтые отблески действительно причиняли ему страдания; мне было жаль его, но я упорно не понимал причин происходящего. Какое-то отравление? Нервное расстройство? Как с ним может быть связано освещение, тем более такое мягкое, тёплое?

– Перестаньте… пожалуйста, – донеслось до меня. Рихтер поджал колени к груди.

– Уберите фонарь. – Голос Бвальса звучал нервозно, а от того, чтобы схватить меня за плечо и попытаться оттащить, его явно удержало лишь присутствие Вукасовича. – Ему же больно. Уберите, или я вырву вам руки!

Это было сильное заявление. Впрочем, я уже сделал вывод, что столкнулся с весьма неустойчивой и гордой натурой, из которой в худшем случае вырастет подобие Мишкольца, но в лучшем может получиться неплохой генерал вроде того блистательного венгра[17], с коим Бвальс носит одно имя – Ференц.

– Поверьте, юноша. – Повернувшись, я посмотрел в его сузившиеся от ярости глаза. – Не стоит. Иначе вы очень быстро лишитесь головы.

– Да вы…

– И мне даже не придётся самому её вам рубить.

– Бвальс, молчите! – рявкнул Вукасович, но мне всё же ответили:

– Вот этим-то мы и отличаемся. – Лицо солдата хранило всё то же высокомерное выражение. – Я марать руки не боюсь. Не мучьте Анджея этим поганым фонарём. Я вас предупредил. У него всё пройдёт и без вас, а если нет, так дайте ему умереть!

– Бвальс… – опять вмешался Вукасович, но я отмахнулся: «Пусть».

Я всё равно не знал, где искать истину, и не мог впустую терзать бедного юношу. Тем более своим поведением я явно настраивал и этих местных против себя. Я уступил: аккуратно вернул фонарь на крюк, повернулся к Шпинбергу и пообещал:

– Как только разыщу своего человека, пришлю с ним хорошие успокоительные и укрепляющие капли. Они помогут герру Рихтеру поспать и восстановиться.

Несчастного перевернули на спину. Запрокинутое лицо – тонкое, почти по-девичьи нежное – оставалось всё таким же пустым, но на меня юноша глядел без злости, вопреки тому, что я сделал ему больно.

– Кто вы? – пробормотал он, когда я коснулся ладонью его лба. – Мне страшно…

Бвальс приблизился, явно решив, что «страшно» связано со мной, и готовясь в случае чего оборонять товарища. Я не препятствовал, хотя мне в последних словах виделся иной, куда более тревожный подтекст.

– Не бойтесь. Мы все здесь, чтобы вам помочь.

– Сп-пасибо… – может, он даже не понял слов, но среагировал на мягкий тон.

– Может, вы жалуетесь на что-то? – вновь воззвал я к нему, бережно ощупывая лимфатические узлы, но и тут не подмечая никаких аномальных симптомов.

Рихтер опять застонал сквозь зубы. На улице, точно в ответ, раздался собачий вой. Влажные, холодные пальцы солдата вдруг впились в мои, и он прошептал:

– Вы… вы же из столицы?.. Спасите меня… нас…

– Для этого мне нужно знать, от чего. – Я вслушался в его дыхание. Оно стало чуть ровнее, пропали хрипы. Освободившись из хватки, я вопросительно глянул на Вукасовича. – Вы можете хоть что-нибудь объяснить? Невидимые раны, все эти разговоры…

Он отстранённо скрестил на груди руки.

– Я в своём уме. На шее действительно были следы.

Бвальс, медик и низенький солдат, которого мне не представили, выжидательно молчали. И я не был уверен, что могу что-то им сказать.

Завершив короткий осмотр и не найдя ничего подозрительного, я взял с медика обещание сообщать мне о состоянии больного и собрался выйти: Вукасович уже покинул помещение. Бвальс задержал меня у двери, бесцеремонно сжав локоть. Я вопросительно обернулся. За работой я достаточно успокоился и готов был отбить любую попытку затеять ссору. Но Бвальс тоже выглядел куда смирнее, чем прежде. Возможно, он, будучи неглупым, пообещал себе не обострять бессмысленный конфликт со столичным чиновником, а возможно, наконец уверился в моих добрых намерениях.

– Пришлите что-нибудь поскорее, – глухо попросил он. – Эти ваши капли. Тут-то Сова эта всё лечит крепким. В столице наверняка медицина лучше, чем у нас.

На этот полувопрос я не ответил, лишь кивнул. Бвальс не сводил с меня глаз.

– Я ещё кое-что должен сказать. Там… – он понизил голос, – с Анджеем, кажется, была женщина. На кладбище. Красивая, молодая, черноволосая…

– Ваша знакомая?

Он опять зло поджал губы, скривился.

– Я не намекал ни на что подобное. Мы несём службу, а не бегаем на свидания.

Он весь был словно скопище острых иголок. Я торопливо уверил его:

– Поверьте, я тоже ничего не подразумевал. Так женщина была незнакомая?

– Я её не знаю. Но она же может быть вампиром. Ходят слухи…

– Неужели вы тоже… – я готов был выть. – Вы же только что уверяли…

– Я уже не знаю, чему верить, – прервал он. – Вы посмотрите на Анджея…

Я молчал, стараясь списать услышанное на эмоции. Бвальс вдруг улыбнулся, беззлобно и беспомощно, и надменное лицо сразу стало разительно располагающим.

– Впрочем, если та женщина померещилась мне так же, как всем нам – чёртовы укусы… я не удивлюсь. Я ничему уже не удивляюсь. Как же я устал, как ненавижу эти края, всё бы отдал, чтобы вырваться, да хоть на войну, не то, что бедняга Анджей…

Он говорил, и с каждым словом улыбка гасла, впрочем, на её место не возвращалась и злость. Проступало то же, что было на бледном лице его лежащего товарища, – пустота, и я не мог не пожалеть их обоих. Каково незаурядному, да и просто молодому человеку жить в такой глуши и понимать, что его силы и способности не нужны тут ровным счётом ни за чем и никому? Где, например, проявлять характер? Сторожа могилы?

Я поблагодарил Бвальса, стараясь не повторять допущенной с Рушкевичем ошибки и не использовать снисходительный тон. Моей задачей было избавить от суеверного страха горожан… а выяснилось,