Отравленные земли - Екатерина Звонцова

я.

– Повторюсь, вам лучше составить своё суждение, – уклонился он.

– Но вы поможете мне?

– А вы поверите мне? – прозвучало слишком быстро. – Вот так просто?

– Смотря, как вы будете себя вести дальше, – шутливо сказал я и опять пожалел.

Печать с трудом сдерживаемого раздражения вдруг легла на худое лицо и сделала его почти отталкивающим. Рушкевич замедлил шаг.

– И как же я веду себя сейчас, можно узнать? Мечтаю услышать свой диагноз.

Я замялся. Меня давно так не припирали к стене – возможно, потому что я и сам почти не позволял себе двояких выпадов. Если они вдруг случались, то доставались обычно тем, кто проглатывал их: либо не понимая подтекста, либо следуя светской привычке держать каменное лицо, либо опасаясь меня из-за положения. Что скрывать, в последние годы я стал довольно высокомерен и не зря в некоторых кругах слыву вредным старым брюзгой. И чтобы моим безобидным шпилькам вот так дали отпор… Рушкевич, проницательно щурясь, склонил голову к плечу, и чёрная прядь упала на его правый глаз.

– Оставим этикет, вы довольно продержались в его рамках. Я вызываю у вас сомнения, не так ли? Здраво, если вы виделись с герром Мишкольцем и предавались обычному досугу в виде словоблудия. Что он упомянул? Мою блаженность? Мою…

Я остановился как вкопанный; он тоже. Казалось, он сейчас вспыхнет. Я понимал, что не учёл его юность вкупе с обычной для провинциала недоверчивостью к чужим, а неосторожным юмором усугубил ситуацию сам. Я попытался скорее выпутаться:

– Мне казалось, мы пришли к тому, что мне неинтересны сплетни. Всё сказанное о вас, герр Рушкевич, для меня не имеет веса. Ваши собственные слова я оценю выше.

– Оцените? – повторил он и покачал головой: – Нет, герр ван Свитен. Во-первых, вы едва ли приехали оценивать меня. А во-вторых, я достаточно знаю таких, как вы, чиновников всех мастей, и уже уверился: слов тут мало; вы неизменно хотите слышать только то, что вам удобно, а прочее осмеиваете или отрицаете. Вам лучше увидеть, что у нас творится, самому, походить по грязи и только после этого решать, какие вопросы кому задать. Пусть вас уполномочила сама императрица, пусть косвенно это обязывает весь город подчиняться вашим прихотям, но я привык оказывать действенную помощь. Сейчас же она бесполезна. А вот моё время, как вы сами отметили, ценно. Мне, пожалуй, пора.

Я слегка закипел. Вот и взыграл тот самый характер «не подарок», прямой и колкий к любому менторству. Бесик теперь так явно спешил расстаться, забыв и об обещании, и об уверении, что ему есть на кого переложить дела! О эта незрелая категоричная обидчивость… она не обходит стороной даже добрых священников, какая ирония! Я еле сдержал усмешку, догадываясь, что Рушкевича она совсем разозлит. Нужно быть выше этого, решил я не без скрипа. Нужно помнить, кто я, и не устраивать склоку с облачённым в сутану ребёнком. Нейтральный ответ наконец нашёлся:

– Так окажите действенную помощь. Для начала хотя бы объясните, как попасть к герру Вукасовичу в гарнизон. Можете не провожать. Я посмотрю на что-нибудь de visu. Удовлетворю свои прихоти сам, я вполне справлюсь.

Я кривил душой; рассчитывал, что он возразит и непременно увяжется за мной, хотя бы в надежде что-то доказать. Но, к моей досаде, Бесик без колебаний кивнул, развернулся и зычно окликнул кого-то на родном языке. К нам подошёл крупный небритый мужчина неопределённых лет, только что вывалившийся из «Копыта», и что-то благодушно спросил. Бесик ответил; мужчина, почесав лысеющую, почти круглую голову, энергично закивал. Рушкевич повернулся ко мне и сухо сообщил:

– Это Лех. Лесничий. Он отвезёт вас туда и обратно.

Мужчина широко улыбнулся, показывая отсутствие пары зубов. Зато остальные, кстати, были в удивительно неплохом состоянии. Я посмотрел на священника, надеясь, что взглядом мне всё же удалось выразить сожаление. Тот, поднимая воротник, уточнил:

– Что-то не так? Вас не устроит столь скромный кучер? Золотых карет нет.

Значит, не удалось. Выбора у меня уже не было.

– Несомненно, устроит, – вяло отозвался я и мысленно послал всё к черту. В конце концов, у меня тоже давно выработалась та самая столичная привычка держать каменное лицо. – Спасибо. Надеюсь ещё вас увидеть, когда вы освободитесь.

«…И перестанете ребячиться». Но это я сумел придержать.

Рушкевич кивнул и направился прочь. Я в унынии поглядел ему вслед. Даже кипя от раздражения, я всё сильнее испытывал угрызения совести. В конце концов, меня предупредили: я еду в город, где суеверны все, кроме Мишкольца, так чего я ждал? Пусть священник заблуждался, пусть самовольно надел на меня крест, как колокольчик на барана, но вряд ли я нашёл бы союзника осведомлённее и… в общечеловеческом плане интереснее. А теперь оставалось гадать, найдутся ли у меня вообще союзники в Каменной Горке или я распугаю всех. Ведь в значительной степени размолвка с Рушкевичем была, что называется, mea culpa[16]. Я мог быть терпимее. Но слова, что все мы, первые люди государства, по факту глухи и оторваны от мира… дело в них. Что вообще знает о нас плебс? О наших попытках примирить, вылечить и накормить грызущиеся народы; о наших детях, которым не выбежать просто так поиграть на улицу; о наших головах, которые рубят иногда без вины, но всегда с позором? Я не зря колебался целый год, когда императрица пригласила меня ко двору; я знал: политика – олимп, с которого мне, простому врачу, нет возврата. Если боги-олимпийцы нередко сходились со смертными, то политикам путь в сердца людей закрыт.

С этой мрачной мыслью я пошёл за Лехом, чтобы пережить очередную трясучую поездку в открытой раздолбанной повозке. Её тягала крупная, сытая, но довольно неуклюжая гнедая кляча, по всей видимости, не знавшая в жизни кнута.

Мой временный кучер понимал только два-три слова по-немецки, и это освободило меня от необходимости вести формальную беседу. Я задумался, заранее подбирая фразы, которыми буду мириться с Рушкевичем, и поглядывая по сторонам. Дома в этой части Каменной Горки лепились один к другому, безликие улицы едва запоминались. Единственной живописной деталью были разнообразные лозы, увивающие стены и успевшие зазеленеть, густые мшистые подушки на черепице да выставленный на подоконниках пёстрый вереск. Пресытившись всем этим, я поднял голову к небу и не сдержал тоскливого вздоха. На меня обернулись с недоумением и Лех, и даже его кляча.

Предместья начались неожиданно; встречные лачуги стали редкими и вскоре пропали. Мимо теперь проскальзывали лысые рощи, неровные пустоши, низкие склоны, кривые тропы. А потом… ненадолго всё, о чём я думал, отошло на второй план.

Дорога пролегала вдоль погоста. Я увидел надгробия за искрошившейся, а местами вовсе отсутствовавшей каменной оградой. Они жались друг к другу, как и дома в городе; многие просели и опасно накренились. Я рассмотрел несколько глубоких ям, а в одном месте – следы костра. Над всем этим нависал барочный, слишком вычурный для бедных мест костёл; он казался куда менее запущенным, чем Кровоточащая часовня, белел ангелами и сиял крестами, но всё равно производил мрачное впечатление, словно жемчужная подвеска в общей могиле. Солдат у ворот не было. Зрелище заставило меня вздрогнуть во второй раз за день. Я хотел о чём-то спросить, но вспомнил, что меня не поймут. Мы проехали мимо.

Звук, которым встретил меня гарнизон, удивил – это был раскатистый лай. Едва выбравшись из своего великолепного экипажа, я увидел, как меж двух рядов домиков с замшелыми крышами ко мне трусит большая белая собака. Хвост её завивался бодрым колечком; уши стояли торчком; лапы с силой отталкивались от земли, поднимая тёмные комья. Благородный зверь, намного приятнее модных тявкающих крысёнышей, которых держит сейчас знать. Я обернулся к кучеру, и тот каркнул два непонятных слова, поведя ручищей перед собой. Я подумал, что он указывает на собаку, но ошибся.

– Он сказал: «Старая Деревня». Сюда вам нужно? Кто вы? Альберт, ну, к ноге.

Ко мне