Восстание - Юрий Николаевич Бессонов

от солнечного света, пошла к уличной калитке.

Был тот светлый день с сухим морозом, какие нечасто выдаются в глухую зиму на Урале. После долгого снегопада недели спрятанное за облаками солнце снова поднялось над белой землей, и все на земле засияло ему навстречу, будто всюду вспыхнули припрятанные до времени тысячи крохотных солнц. Они сверкали и в рыхлых нетронутых сугробах у обочин дорог, и в толстых, как пшеничные караваи, шапках приземистых домов, и в снежных опушках заборов, и даже на проезжих дорогах в сотнях серебряных полосок, оставшихся после полозьев подрезных саней.

Василисе казалось, что вся земля пылает белым огнем и в ослепительном зареве этого белого огня движутся ей навстречу знакомые и близкие люди, удивительно похожие друг на друга, все веселые, с ярким румянцем на щеках.

И заснеженные деревья на перекрестке показались ей белыми весенними невестами — цветущими яблонями, в той поре пышного цветения, когда за гроздьями крупных цветов неприметна даже яркая молодая листва.

Она шла медленно и с удивлением глядела кругом, все примечая и всему радуясь, будто снова помолодела и снова увидела дорогой ей, но давно позабытый мир.

На углу Обсерваторской улицы, там где она утром встретила колонну заключенных, лежала в канаве ее длинная суковатая палка.

— Ишь ты, дождалась, — сказала Василиса.

Она остановилась, подняла палку и, опираясь на нее, как на посох, пошла дальше по улице к синему клочку неба, спустившегося к белым вершинам деревьев заснеженного сада. За садом был поворот на улицу, ведущую к заводу.

Прежде чем попасть в рабочий поселок, Василисе пришлось пройти через весь город, и, когда она вернулась домой, уже начинало вечереть.

Дома ей показалось неуютно и грязно. Печь была не вытоплена, комната — не прибрана. На полу вперемежку с сором валялись крохотные обрезки полотна, обрывки ниток, какие-то бумажки.

Василиса разделась, развела огонь под дровами, с вечера лежащими в печи, подвинула к огню чугунок со вчерашними щами и села на лавку, почувствовав страшную усталость и расслабляющую истому во всем теле.

«Прилечь пойти разве… — подумала она. — Да нет, погожу маленько. Наталья придет, все расскажет да и поест, может быть. Умаялась девка, вовсе умаялась… — Василиса вспомнила свой вчерашний разговор с Нагих, вспомнила, как он назвал Наталью своей невестой, и улыбнулась. — Всему свое время и всему свой срок…»

И вдруг ей захотелось к приходу Натальи все прибрать в комнате, сделать ее уютной и нарядной. Сор на полу теперь сердил ее, как следы вчерашних тревог. Она не могла смотреть на него.

Василиса заставила себя подняться с лавки, взяла под печкой голичок из березовых прутьев и принялась подметать. Подметала она старательно, во всех углах, и все время поглядывала в окно — не идет ли Наталья?

«Вот придет, а у меня все чисто, все готово», — радуясь своей затее, думала старая Василиса.

Она кончила приборку комнаты, отодвинула чугунок от разгоревшихся дров, а Наталья все не приходила.

«Куда же запропастилась-то она? Или Ваське с Пашкой помогает?» — подумала Василиса и подошла к окну.

Солнце упало, и снега начинали синеть. Натальи на дороге видно не было.

«Пойду лягу, а придет — и встать недолго», — решила старая Василиса и пошла за занавеску к своей кровати.

Но стоило ей только лечь и коснуться щекой подушки, как снова поднялось то же головокружение и та же слабость, которые она испытала, когда солдаты толкнули ее за канаву.

Она закрыла глаза, и перед ними замелькали и взвихрились какие-то путаные космы и клубы, непроглядные, как дым, как метель с черным снегом. Стук маятника в кухне то отдавался в ушах тяжелыми оглушительными ударами, то смолкал, и тогда наступала тишина, такая глухая, будто Василиса вдруг спускалась глубоко под землю.

И в этой тишине Василиса вдруг услышала сильный стук в дверь.

«Наталья… — подумала она. — Только к чему же стучит, когда дверь не на запоре? Или забыла?»

Василиса хотела встать с постели, но в это время дверь хлопнула и в кухне раздались шаги.

— Есть кто? — спросил грубый мужской голос.

Василиса еще не успела ответить, как полог кровати раздвинулся и в него просунулась голова: скуластое лицо, маленькие подслеповатые глазки, надвинутая до бровей меховая шапка с бело-зеленой лентой вместо кокарды.

Следом в комнату вошел второй человек, но от Василисы он был скрыт пологом и видны ей были только его тупорылые солдатские сапоги.

— Притаилась, колдунья? — сказал, увидав старую Василису, человек, заглянувший за полог. — Принимай гостей!

Василиса села на постели и молча разглядывала вошедшего.

— Или не узнала? — спросил он с усмешкой.

— Как не узнать, узнала, — проговорила Василиса. Это был служащий в заводской контрразведке Степка Кондаков — сын дьякона местной церкви.

— Хорошо, что узнала, хоть знаешь, с кем разговариваешь, — сказал Кондаков. — А прислали меня к тебе спросить: какого это ты сына сегодня на вокзал провожала? Откуда у тебя тут сын взялся? Носить — не носила, а, видать, родила…

— Мне все сыны, — сказала Василиса.

Кондаков усмехнулся.

— Что же, и мне тебя мамашей называть?

— Ты мне не сын, — сказала Василиса. — Мои сыны по чужим домам не рыщут…

— Видать, что и верно не сын. — Кондаков шагнул ближе к кровати. — У волчицы сыновья — одни волки…

Василиса промолчала.

— Да не волынься ты с ней, — раздался за пологом сиплый голос. — Забирай и ведем. Там с ней поговорят — разберутся, кто ей сын, а кто нет. Сыны-то у нее, видать, те, кому побег устроила.

Василиса молчала.

— Чисто каторжная, и вся повадка арестантская, — сказал Кондаков. — Сообразила же, что учудить,