Две Дианы - Александр Дюма

Один из парламентских советников вообразил, что мысль о милосердии будет доброжелательно воспринята, и, проходя мимо короля, крикнул:

– Помиловать Анн Дюбура!

Но советник этот упустил из виду, что новый министр был ревностным католиком.

Герцог де Гиз, по своей привычке, прикинулся непонимающим, но в то же время, даже не советуясь с королем и с Екатериной Медичи, сказал внятно и раздельно:

– Да, господа, дело Анн Дюбура и тех, кто вместе с ним, будет назначено к производству и в скором времени закончится! Не беспокойтесь!

После этого заверения члены парламента – одни в печали, другие в восторге – покинули Лувр, но как бы то ни было, все они были убеждены, что никогда еще не было столь отзывчивого и дружного правительства.

И действительно, даже после их ухода герцог де Гиз еще видел на устах Екатерины улыбку. Правда, улыбка эта теперь казалась ему какой-то неестественной, фальшивой.

Франциска II, видимо, слишком утомила вся эта церемония.

– Думаю, что на сегодняшний день достаточно, – заметил он. – Как, по-вашему, матушка, не могли бы мы провести несколько дней под Парижем, например в Блуа, на берегу Луары?

– Герцог де Гиз все это примет к сведению, – ответила Екатерина. – Но на сегодня, сын мой, ваши труды еще не закончены. Прежде чем отдохнуть, вы должны уделить мне всего полчаса для выполнения одного священного долга.

– Какого, матушка? – спросил Франциск.

– Это долг судьи.

«Куда она клонит?» – встревожился герцог де Гиз.

– Государь, – продолжала Екатерина, – ваш царственный родитель погиб насильственной смертью. Кто этот человек, который нанес ему удар: растяпа или злоумышленник? Я лично склоняюсь к последнему. Но так или иначе, в этом вопросе нужно детально разобраться. Необходимо учредить следствие.

– Но если так, – возразил герцог, – графа де Монтгомери надо тут же арестовать по обвинению в цареубийстве!

– Граф де Монтгомери арестован сегодня утром, – ответила Екатерина.

– Арестован? Но по чьему приказу? – вскричал герцог де Гиз.

– По моему! Власть еще не была установлена, я сама подписала приказ. Он мог каждую минуту ускользнуть. Его привезли в Лувр без всякой огласки. Я прошу вас, сын мой, допросить его. – И, не дожидаясь ответа, она дернула звонок с такой же уверенностью, с какой это проделал герцог де Гиз два часа назад.

Франциск Лотарингский нахмурился. Запахло грозой.

– Пусть приведут арестованного, – приказала королева вошедшему слуге, и, когда тот удалился, наступило тягостное молчание.

Король был растерян, Мария Стюарт обеспокоена, герцог де Гиз недоволен. Одна лишь Екатерина была решительна и непреклонна.

– Мне кажется, – начал герцог де Гиз, – если бы граф де Монтгомери захотел скрыться, у него было достаточно времени – целых две недели!..

Екатерина не успела ответить, ибо в эту минуту ввели Габриэля.

Он был бледен, но спокоен. В этот день, рано утром, четверо вооруженных людей явились к нему в дом. Он последовал за ними без малейшего сопротивления и, не проявляя ни малейшего беспокойства, стал ждать.

Когда Габриэль четким шагом и с полнейшим спокойствием вошел в залу, король при виде этого невольного убийцы отца переменился в лице и хрипло произнес, обернувшись к Екатерине:

– Говорите, сударыня, вам говорить…

Екатерина не преминула воспользоваться этим предложением. Теперь она чувствовала свою власть и над королем, и над министром. Повелительно и высокомерно взглянув на Габриэля, она заявила:

– Мы пожелали, помимо всякого дознания, чтобы вы предстали перед его величеством и ответили нам на некоторые вопросы, дабы мы могли восстановить ваши права, если признаем вас неповинным, а если признаем виновным, то неукоснительно покарать. Приготовились ли вы нам отвечать, сударь?

– Я приготовился вас слушать, государыня, – ответил Габриэль.

Спокойствие этого человека не только не убедило Екатерину в его невиновности, но еще сильнее разозлило ее. Недаром она ненавидела его со всей силой любви, которую он когда-то отверг.

Она продолжала оскорбительным тоном:

– Вас обвиняют, сударь, сами необычные обстоятельства: ваши долгие отлучки из Парижа, ваше добровольное удаление от двора, ваше появление на роковом турнире и загадочное поведение, наконец, ваш многократный отказ помериться силами с королем. Как могло случиться, что вы, великолепно знающий устав военных игр, не отбросили обломок сломанного копья вопреки общепринятой осторожности? Чем объяснить эту странную забывчивость? Отвечайте, что вы можете сказать обо всем этом?

– Ничего, государыня, – ответил Габриэль.

– Ничего? – удивленно переспросила она.

– Ровно ничего.

– Как! Значит, вы соглашаетесь? Вы признаетесь?

– Я ни в чем не признаюсь, ни с чем не соглашаюсь.

– Значит, вы отрицаете?

– Я ничего не отрицаю. Я молчу.

У Марии Стюарт вырвался жест одобрения, король с жадностью смотрел и вслушивался в этот необычный допрос, герцог де Гиз стоял молча и неподвижно.

Екатерина заговорила еще язвительнее:

– Будьте осторожны! Было бы лучше для вас, если бы вы отрицали или оправдывались! Примите к сведению: господин де Монморанси утверждает, что ему известно о ваших счетах с королем, о вашей личной к нему неприязни. Мы можем привлечь его в качестве свидетеля!

– А господин де Монморанси не говорил случайно, какие именно счеты?

– Не говорил, но, несомненно, скажет!

– Так пусть говорит, если осмелится, – спокойно усмехнулся Габриэль.

– А вы говорить отказываетесь?

– Отказываюсь.

– А что, если мы при помощи пытки нарушим ваше столь гордое молчание?

– Не думаю, государыня!

– Вы ставите свою жизнь под угрозу, предупреждаю!

– Я не стану ее защищать, она мне не нужна.

– Вы так решили? И больше ни слова?

– Ни слова, – склонил голову Габриэль.

В эту минуту Мария Стюарт, движимая участием к обвиняемому, порывисто воскликнула:

– Как это хорошо, как хорошо! Сколько благородства, сколько величия в этом молчании! Настоящий рыцарь! Он даже не отвергает подозрений! О, такое молчание говорит больше, чем все оправдания!

Екатерина смерила юную королеву суровым, гневным взглядом, но это не остановило Марию:

– Возможно, я ошибаюсь, но… Я говорю то, что думаю! Я не могу скрывать свои чувства. Моя политика – это мое сердце! И оно говорит мне, что граф де Монтгомери не мог с холодным расчетом пойти на такое преступление, что он явился слепым орудием судьбы, что он считает себя выше подозрений и не нуждается ни в каком оправдании! Разве не так?