Стивен Эриксон Кузница Тьмы - Карбарн Киницик

После ночи убийств ей вручили боевой нож. Тяжелый, с широким лезвием, хорошо уравновешенный. Капитан показал, как рубить таким оружием. Конечно, им можно и резать, и колоть, однако такие навыки требуют тренировки и запястий посильнее. Мысль о том, что придется убить дочерей лорда, ее не особо возмущала, скорее она боялась, что не хватит смелости.

Она перехватила рукоять ножа под плащом и пошла к башне, на лестницу, что приведет к наружной стене. В башне было четыре этажа. Закрытые ставнями окна имелись на каждом уровне, кроме скрытой комнаты сразу под верхней платформой.

У двери она вздрогнула, ощутив руку на плече. Повернулась и увидела конюшего - глаза еще красны, слезы прочертили полосы по впалым щекам. - Мастер Вент, чего желаете?

- Простите, заложница. Когда капитан принял у меня поводья, то сообщил, что вы намерены следить с вершины башни.

Она кивнула.

- И попросил выделить эскорт, заложница. Если не возражаете, я составлю вам компанию.

- Там будет опасно, мастер-конюший?

Глаз его дернулись. - Не от тех, кто снаружи, заложница.

- О, значит, капитан Айвис тоже поверил... Они еще здесь, не так ли?

- Еда по-прежнему пропадает, заложница. Капрал Ялад разделяет ваше убеждение, он провел тщательные поиски и верит, что они скрываются в тайных ходах.

Разумеется, думала Зависть, что-то пошло не так. Обида гниет. Они притулились за дверью кухни, разломав на троих краюху, украденную Злобой на рассвете. Все они грязны, но вонь от Обиды куда хуже, чем обычный запах пота и пыли. Только разевает рот, чтобы откусить хлеба, и вонь становится сильнее.

- Все стража вышла наружу, - сказала Злоба. - Я была за стеной зала очага. Зависть, дом наш.

- Сможем схватить заложницу. Хорошо.

- Пока нет. Она тоже ушла. Что-то творится. Не знаю что. Но мы слышали лошадей. Похоже, все они куда-то уезжают сражаться.

- Война? Может быть. Все нападают на отца. Рано или поздно.

- Но его тут нет, - сказала Обида сухим, потрескивающим голосом.

- Приедет домой, найдет пепелище.

- Не хочу сгореть, - буркнула Обида. С каждым словом крошки сыпались изо рта.

- Можно воспользоваться тоннелем, - сказала Зависть, но весьма рассеянно. Она упорно не встречалась взглядом с Обидой. - Сейчас у нас другие проблемы. Злоба, ты знаешь, о чем я.

- О чем вы? - удивилась Обида.

- Не беспокойся. Хочешь пить, Обида? Я хочу. Зависть?

- Горло горит.

- На кухне никого. Немного сладкого летнего вина - ни о чем другом думать не могу. Хлеб лежит в животе, словно кусок воска. - Она подняла руку, разглядывая красный рубец, след хирургического ножа. - Мы не исцелимся, пока не наедимся и не напьемся. Вот отчего мы все время сонные. Это голод.

- Я не голодна, - сказала Обида. - Вовсе не голодна.

- Так зачем ешь с нами? - спросила Зависть.

Обида пожала плечами. - Нужно же что-то делать.

- Может, именно пища и гниет внутри тебя.

- Лично я ничего не чувствую.

- А мы - да, - рявкнула Злоба. - Но порция вина всё уладит.

- Ладно, ладно. Я тоже выпью.

Они двинулись к дымоходу, единственному пути на кухню. Зависть - первой, ведь она оказалась самой сильной из трех и могла протянуть руку вниз, поднимая сестер. Стены стали скользкими от постоянного лазания, карабкаться было очень опасно. Однако она все же достигла уступа, на котором была сдвижная дверца в кладовую, и широко распахнула дверцу, чтобы вылезти на кухню. Согнулась, потому что сверху была полка с кувшинами. Опустила руку вниз, через миг Злоба ухватилась и полезла по дымоходу. Каждый рывок вызывал боль в плече. Пыхтение Злобы стало громче. Сестра пролезла через отверстие, протиснулась мимо Зависти, шепнув: - Печка.

Зависть хмыкнула в знак понимания и снова опустила руку.

Ладонь Обиды была ледяной. Кожа и мясо неприятно продавились, Зависть могла ощутить каждую косточку. Ногти впились в руку. Вонь сестры накатила снизу, Зависть подавилась, с трудом не позволяя содержимому желудка подняться в рот.

Тут Злоба ухватила ее за лодыжки, потянула с полки, что помогло втащить Обиду. Через миг вся троица вскочила на ноги. Кладовую окутал полный мрак. Но темнота не была помехой зрению - один из даров отца, подозревала Зависть.

Злоба подкралась к двери и приложила ухо. Затем подняла защелку, растворив дверь.

Они вошли на кухню.

- Ближе к печи, согреемся, - предложила Зависть. - Злоба, найди кувшинчик.

Обида пошла к печи. Ее как раз заполнили дровами, чтобы оставалась горячей к дневной готовке. Зависть подозревала, что сегодня обеда не будет; однако слуги выполнили привычные действия, и теперь железная заслонка и кирпичные бока манили своим жарким пылом.

- Ничего не чувствую, - сказала Обида, садясь подле печи.

- А холод?

Обида покачала головой. Обрывки волос полетели на пол. - Ничего.

Злоба показалась с тяжелым глиняным кувшином. Подошла - и, на последнем шаге, взяла кувшин обеими руками, с размаху ударив им о голову Обиды.

Глина и кости треснули, смешанное с кровью вино облило тело Обиды, пол, забрызгало сестер. Попав на печь, капли зашипели, обратившись в дым. Злоба бросила ручки кувшина. - Помоги поднять!

Зависть схватилась за руку и лодыжку сестры.

Голова Обиды сплющилась в области виска. Ухо вдавилось, походя в окружении рваной кожи и костных трещин на кровавый цветок. Глаз ставился в потолок, плача алыми слезами. Она что-то мычала. И смотрела прямо в лицо Зависти.

- Погоди! - вскрикнула Злоба, опуская ногу Обиды и хватая заслонку. Выругалась, стягивая железо вниз; Зависть ощутила вонь горелой плоти. - Вот гадость, - вскрикнула сестра, снова хватая лодыжку. - Перевернем ее и головой в зев.

Зависть не могла отвести взора от единственного глаза Обиды. - Брыкаться будет.

- И что? Если нужно, сломаем ноги.

Вместе они засунули сестру в печь. Одно усилие, и Зависть была избавлена от зрелища ужасного глаза. Изнутри печь была отделана глиной; громкое шипение сопровождало любое касание кожи, волос и крови к закругленным стенкам. Обида сопротивлялась, тянула руки, но очень слабо. Они уже начали запихивать в печь нижнюю половину. Ноги не дергались. Они были неуклюжими и тяжелыми, пальцы поджались.

- Больше никакого хлеба, - пыхтела Злоба, сгибая ногу в колене. На металлическом краю заслонки остался узор отставшей кожи.

- Придется им разбить ее на кусочки и сложить новую, - согласилась Зависть. И вставила вторую ногу в печь.

Злоба схватила ручку и захлопнула заслонку.

- Еще дров, - сказала Зависть, садясь. - Пусть прожарится. Воняла как сама Бездна!

- Интересно, что мы сделали не так.

- Не знаю, но скажу одно.

- Что?

- Мы с тобой, Злоба. Если одна вдруг решит убить другую, то нужно, чтобы наверняка.

Злоба долго смотрела на нее. Потом ушла за грудой дров. - Отсюда она не вылезет, правда?

- Нет. Конечно, нет.

- Потому что, - продолжала Злоба, - если вылезет, у нас будут настоящие проблемы.

- Подбрось дров прямо в зев, и растопки.

- Нет. Не хочу снова открывать дверцу, Зависть. Вдруг выскочит.

- Ладно. Хорошая мысль. Тогда накидай снизу. Побольше, побольше.

- А я чем занята! Почему бы не помочь, а не сидеть тут, давая советы как гребаная королева!

Зависть хихикнула, услышав бранное слово, и тут же виновато оглянулась. Опомнившись через миг. Пошла набирать дров.

В печи горела Обида.

Ринт помнил сестру ребенком, тощим созданием с поцарапанными коленями и пятнами пыли на лице. Казалось, она вечно на что-то карабкается - на деревья, на холмы и в расселины; а потом восседает над деревней, оглядывая горизонты или созерцая прохожих внизу. Какая ярость разражалась, когда приходило время Ринту найти ее и тащить домой ради ужина или купания! Она принималась плеваться и кусаться как дикий зверь, а когда он крепко сжимал, наконец, ее руки и поднимал над землей, с трудом шагая к дому, она стонала, как будто сама смерть пришла ее схватить.

Он терпеливо сносил ранения от отбивающегося ребенка, как подобает пусть юному, но старшему брату; он всегда замечал улыбки и жесты взрослых, когда проносил мимо них на руках сестрицу. Казалось, они забавляются и даже сочувствуют ему. Не хотелось и думать, что это реакции презрения, негодования и насмешки. Но иногда он замечал такие выражения лиц, которые порядком его озадачивали. Некоторые находят удовольствие в чужих невзгодах, словно чужие страдания уравновешивают их собственные.

И сейчас, когда на лице сестры застыло такое вот непонятное, мучительное выражение, любовь к ней вдруг накрыла Ринта, на миг захотелось увезти ее от того, что вот-вот случится. Может, это душа ее умершего ребенка ощутила риск, ужасную опасность, над ними нависшую, и кричит, и ее голосок пронизывает свист ветра, пробивает рубцы собственных его обид и страданий. Потом он оглядел товарищей. Виль, молчаливый и сгорбленный - был один молодец, которому он жаждал отдать сердце, но боялся обнажить чувства и быть отвергнутым. Тот парень работал с глиной и обнаруживал такой талант, что никому не пришло в голову осуждать отказ от воинских путей. Все восхищались его работами. Теперь он мертв, лежит зарубленный в селении.