Дневник для Стеллы - Джонатан Свифт

День рождения Бекки

(8 ноября 1726 г.)

Сегодня ты новорожденная,Самой судьбой вознагражденная!Судьба скрутила вдвое нить,Чтоб нам твой стойкий нрав ценить.Для этой нитки ножниц нет,Она прочнее в сорок лет.Забота кошку не убьет,Ребекка крепче от забот;Она здорова и толста,Хоть постоянно занята.

Когда подагра метит в лоб,Сулят врачи больному гроб,Но торжествует костоправ,Болезнь в конечности загнав.Тогда подагра век продлитИ долголетие сулит.Поздравить Бекки я могу:У ней заботы не в мозгу.Наука, видно, не права:У нашей Бекки головаПод властью рук, под властью ногВот где скопление тревог.Ребекке думать недосуг,С нее довольно ног и рук;Они соперничают в гонке,А голова всегда в сторонке.В движенье Бекки день-деньской,

Полезен ей режим такой.В трудах, живучая, цела,Всех кошек Бекки превзошла.Живет Ребекка для друзейИ ради выгоды своей.Пусть будет Бекки начеку,Сначала выпив кофейку,Чтоб, не пролив последней чашки,Подать на завтрак Стелле кашки.Не подкрепить бедняжке сил,Покуда Тигр не закусил.

Пусть Бекки много-много разЗадремлет с Тигром[1079] в поздний час;При этом лучше так заснуть,Чтоб кресла не перевернуть.Лай слушать — сущая услада,Речей подслушивать не надо.

Когда же за деканом вследПокинет Стелла белый свет,Пускай поможет Бекки кофеНе поддаваться катастрофе.С другими знаться, вероятно.Ей будет более приятно:Не будут Бекки укорять,Ей будут сплетни поверять,Опишут ей крестины, свадьбы,Знай слушай, только не устать бы!Декан уже не закричит,Навеки Стелла замолчит.Ребекка пусть умрет поздней.Гермес любезен будет с ней,В Элизиум[1080] явив дорогу,Чтобы забыть ей там тревогу.

Надпись на ошейнике песика миссис Дингли

(1726)

Красть меня не нужно ни под каким предлогом.Сердце миссис Дингли во мне, четвероногом.

День рождения Стеллы

(13 марта 1727 г.)

Твой день приносит счастье мнеВ невзгодах радуя вдвойне.Сегодня вспомнить недосугМой возраст или твой недуг.От нашей темы далекиПилюли, снадобья, очки.Мы завтра возвратимся к нимИ досыта поговорим.В печальных мыслях толку нет.Найдем приятнее сюжет,Чтобы остаток наших днейДля нас с тобою стал ценней.Вот несколько серьезных строк,Наставник твой не слишком строг.Пусть нам природа не даетСегодня забегать вперед,Ты можешь с радостью взглянуть,Какой остался в прошлом путь.Допустим, бредни — рай и ад,Как атеисты говорятВ надежде каждому внушитьОдно желание: грешить,Чтоб мучились потом они,По крайней мере, не одни,Нам доказать нельзя никак,Что добродетель, благо благ,Собой довольствуясь одной,Согласно мудрости земной,Однажды якобы умрет,Бесследно сгинет в свой черед,Не озарив преклонных лет,Скорбей, болезней, тягот, бед,Своим целительным лучом,Оставив сердце ни при чем.Ты жизнь достойно прожила.Что ж, Стелла, ты не весела?Ты не спасала ли беднягСреди смертельных передряг,И с бедняками свой запасТы не делила ли подчас?Так бережет Небесный ЦарьСвою поруганную тварь.Страдальцев защищала тыОт пагубной неправоты.Твой дух, жалевший тех, кто мал,И тех, кто в грязь невольно пал;Твое презренье к подлецам,Чей блеск порочный мил глупцам;Терпенье, мужество больных,Урок для стоиков иных, —Неужто сгинет все во мгле,Как отражение в стекле,Как исчезает, например,Неуловимый рой химер?Но разве через двадцать летОт прошлых яств последствий нет?Нам безо всякой пищи впредьНе предстоит ли умереть?Кто будет спорить, говоря,Что вся еда пропала зря?И добродетель, что весьмаНужна для нашего ума,Не остается ли всегдаВ благих поступках, как еда?Докажет нам какой мудрец,Что добродетели конец?Поверь мне, Стелла, если тыПревыше всякой суетыИ для друзей живешь своих,Не зная помыслов других,Твои деянья все подрядТвое же сердце укрепят.Ты помнишь, Янус был двулик.Так добродетель каждый мигОбозревает прошлый путь.Чтобы смелей вперед шагнуть.Она болезнь твою целит,Выздоровление сулит.Так, ради бога, пожалейЖалеющих тебя друзей!Недугам, Стелла, дай отпор.Нас больно ранил твой укор.Хоть был бы рад я жизнь отдать,Чтоб только Стелле не страдать,Поскольку сам я сознаю,Что ты продлила жизнь мою,Мне даровав короткий срок,Чтоб я сказать все это мог.

На смерть миссис Джонсон

Сего дня, в воскресенье, 28 января 1727—1728 г. около восьми часов вечера, слуга принес мне записку с известием о кончине самого верного, достойного и бесценного друга, коим я, а, возможно, и вообще кто-либо из смертных, был когда-нибудь благословен. Она преставилась около шести часов вечера сего дня, и как только я остался один, то есть примерно в одиннадцать часов вечера, я решил собственного удовлетворения ради сказать несколько слов о ее жизни и характере.

Она родилась в Ричмонде, в графстве Сэррей. 13 марта 1681 г. Ее отец был младшим сыном почтенного семейства в Ноттингемшире, а мать — более низкого рода, так что у нее, конечно, не было особых оснований тщеславиться своим происхождением. Я узнал ее, когда ей было только шесть лет, и в какой-то мере содействовал ее образованию, предлагая книги, которые ей следовало прочесть, и постоянно наставляя в началах чести и добродетели, от коих она не отклонялась ни в едином поступке на протяжении всей своей жизни. От младенчества и примерно до пятнадцатилетнего возраста она была несколько болезненна, но потом сделалась совершенно здорова и слыла одной из самых красивых, изящных и приятных молодых женщин в Лондоне, разве только что немного полноватой. Ее волосы были чернее воронова крыла, и все черты лица отличались совершенством. Жила она обычно в сельской местности вместе с одним семейством[1081], где близко подружилась с другой дамой[1082], старше ее возрастом. Я принужден был тогда, к большому моему огорчению, обосноваться в Ирландии и когда, приблизительно год спустя, отправился навестить своих друзей в Англии, то обнаружил, что она несколько обеспокоена в связи с кончиной человека[1083], от которого она в какой-то мере зависела. Все ее состояние не превышало в то время 1500 фунтов, про-центы от которых давали чересчур скудные средства к существованию для человека ее достоинств и в стране, где все так дорого. Принимая во внимание эти обстоятельства, и, конечно, в немалой степени ради собственного моего удовлетворения я, имея мало друзей и знакомых в Ирландии, убедил ее и другую даму, любезную ее сердцу подругу и компаньонку,, перевести все имеющиеся у них деньги в Ирландию, поскольку большая часть их состояния заключалась в ежегодной ренте с процентных бумаг.

В то время в Ирландии деньги приносили десять процентов дохода, помимо того преимущества, что они оставались в распоряжении вкладчика и что все необходимое для жизни стоило здесь вполовину дешевле. Они последовали моему совету и вскоре переехали в Ирландию. Однако, мне довелось пробыть в Англии несколько дольше, нежели я предполагал[1084], и они были весьма обескуражены, очутившись одни в Дублине, где их никто не знал. Ей было в то время около девятнадцати лет, и на нее вскоре обратили внимание. Неожиданное их появление наводило на мысль о каком-то вольном поступке, и потому вначале на них смотрели с осуждением, как если бы для подобного переезда имелись тайные причины, однако вскоре подозрения были развеяны ее безупречным поведением. Она переехала сюда со своей приятельницей в 170-году[1085], и они жили вдвоем до сего дня, пока смерть не отняла ее у нас. В продолжение многих лет у нее бывали длительные периоды недомогания, а в минувшие два года ее состояние несколько раз было почти безнадежным, и, говоря по справедливости, в последний год она ни одного дня не была здорова и шесть месяцев была при смерти, но все же, вопреки природе, оставалась жива благодаря безмерной доброте двух докторов и заботам ее друзей. Все это написано мной в тот же вечер между одиннадцатым и двенадцатым часом.

Едва ли какая другая женщина была когда-нибудь столь щедро наделена от природы умом или более усовершенствовала его чтением и беседой. И все же память ее была не столь хороша, а в последние годы заметно ослабела. Я не припомню случая, когда бы мне довелось услышать от нее неверное суждение о людях, книгах или делах. Ее совет бывал всегда самым лучшим, и величайшая независимость суждения сочеталась в ней с величайшим тактом. Едва ли какое человеческое существо отличалось подобным изяществом в каждом жесте, слове, поступке и никогда еще любезность, независимость, искренность и непринужденность не встречались в столь счастливом сочетании. Казалось, все, кто ее знал, уговорились обходиться с ней намного почтительнее, нежели то подобало человеку ее положения, и, тем не менее, самые разные люди ни с кем не чувствовали себя так непринужденно, как в ее обществе. Мистер Аддисон, будучи представлен ей во время своего пребывания в Ирландии, сразу же оценил ее и говорил мне, что, если бы ему не довелось вскоре после этого уехать, он не пожалел бы усилий, чтобы заслужить ее расположение. Стоило только наглому или самодовольному хлыщу выказать по отношению к ней хотя бы малейшую неучтивость, и ему уже нечего было рассчитывать на приятное времяпрепровождение, потому что она не знала в таких случаях пощады и непременно выставляла его на посмешище в глазах всех присутствующих, и так, что он не осмеливался пожаловаться или негодовать. Все мы, имевшие счастье наслаждаться ее дружбой, единодушно сходились во мнении, что лучшее из всего сказанного в часы послеобеденной или вечерней беседы неизменно принадлежало ей. Некоторые из нас записывали самые меткие ее замечания или, как это называют французы, bons mots [остроты (франц.).], в чем она значительно превосходила всех. Она никогда не ошибалась в людях и никогда не позволяла себе сурового слова, разве только если дело заслуживало куда более сурового осуждения.