Тарковский. Так далеко, так близко. Записки и интервью - Ольга Евгеньевна Суркова

– жизнь-то коротка! И потрясенное человечество с благодарностью принимает из его рук сокровища, которые, правда, невежды непременно постараются превратить, как в известной сказке, в перегоревшие и остывшие угли.

«Счастлив, кто посетил сей мир в его минуты роковые…» «Счастье» и «роковые минуты», – казалось бы, взаимоисключающие понятия – закономерно сопрягаются у Тютчева. Конечно, их сочетание знаменует собою все ту же жажду мгновенного обретения истины. В «роковые минуты» все противоречия предельно напрягаются, проступают наиболее отчетливо, выпукло и рельефно, обнажая свою сущность, – тогда «истина» становится счастливому максимально близкой…

Искусство – философский камень, дающий смертному власть над бесконечностью. Способ овладеть не частью истины, как в науке, а сразу, во всей полноте и истинности. При этом, если научная истина сама по себе как бы прохладна, вненравственна, безразлична, бесчеловечна, что ли, то в художественном образе непременно кроется человеческая судьба, безмолвный вопль страдания и восторга…

Наука и Искусство… они предполагают разное состояние творящего их человеческого духа. Система познания в искусстве строится на интуиции. Только вера в существование некой конечной истины (пусть недосягаемой на практике), истины о мире и человеке, интуитивное ощущение этой истины художником, делает образы, которыми он оперирует, гармоничными, внутренне сбалансированными. Научное мышление зиждется на другом – на способности интеллекта временно опустить логические звенья, мгновенно соединив пока еще логически несоединяемое. Но затем этот пропуск должен быть восстановлен аналитическим рассуждением. Таким образом, интуиция в науке в момент озарения подменяет логику.

Тогда как интуиция в искусстве, философии и религии равнозначна убежденности, вере. Это состояние души, а не способ мышления. Наука эмпирична, а искусством движет энергия откровения – внезапные озарения, точно пелена падает с глаз…

Способу создания художественного образа, как эхо, соответствует и способ восприятия сотворенного образа, который сродни вере в религиозном смысле. Стремление к истине, прекрасному, готовность воспринять, поверить — необходимые условия для того, чтобы иметь возможность наслаждаться искусством. Но как это трудно! Этому надо учиться, к этому надо готовиться, ради этого многим надо жертвовать. Как и для веры в Бога, здесь нужен особый склад души, ее активная функция, специфическая потенция. Помните разговор Ставрогина с Шатовым?

«– Я хотел лишь узнать: веруете ли вы сами в Бога или нет, – сурово посмотрел на него Николай Всеволодович.

– Я верую в Россию, я верую в ее православие… Я верую в тело Христово… Я верую, что новое пришествие совершится в России… Я верую, – залепетал в исступлении Шатов.

– А в Бога? В Бога?

– Я… я буду веровать в Бога».

Прекрасное скрыто от глаз того, кто не хочет истины, кому она противна, противопоказана. Иногда – вульгарно – эта мысль низводится до простой альтернативы «нравится не нравится». Как это ни дико, такой «критерий» прилагается даже к шедевру, в котором постигнута истина, может быть, попросту недоступная воспринимающему.

Истина… Но что такое истина?..

Самое страшное из того, что происходит в наше время, – это разрушение осмысленного понимания прекрасного в сознании обывателя. Массовая потребительская культура, эрзац искусства, красивости, фальшивки, сантименты калечат души и отнимают возможность воспринимать истинное и истинно прекрасное. Тогда как художник должен ощущать в себе самом зов истины, ее творящую и организующую суть. Лишь тогда его вера способна передаться другому. Если же у художника нет такой веры, то он уподобляется слепорожденному живописцу. Художник не ищет темы – он чувствует потребность высказаться во что бы то ни стало, он ищет способ высказываться в тот момент, когда идея созрела в нем и требует своего выражения. Это как роды. В ином случае речь идет о ремесленнике, который зарабатывает себе на жизнь, развлекая публику. Поэту нечем гордиться – он не хозяин положения, он слуга. Для него творчество – единственно возможная форма существования и всякий раз поступок, который он не может отменить. Необходимость же в такого рода поступках может быть продиктована только верой в идеал – лишь эта вера скрепляет всю систему его образов (читай систему жизни). А что такое моменты озарения для человека, как не мгновенно ощущаемая им истина?! Истина, зовущая и светлая…

И если для человека смысл религиозной истины в надежде, а философия ищет истину в формулировании смысла человеческой деятельности, подыскивая смысл существованию (даже тогда, когда объявляет его бессмысленным, – она просто отчаялась отыскать этот смысл), то функциональность искусства совсем особого рода.

С точки зрения практической я бы даже рискнул сказать «практически приземленной», смысл искусства отнюдь не в том, чтобы заражать мыслями, внушать идеи, служить примером. Функция его в его цели – подготовить человека для восприятия правды, вспахать и разрыхлить его душу, сделать ее способной обратиться к добру. Не слишком ли это «мелкая» задача? Но неужто значительнее те вполне локальные задачи, которые ставятся перед искусством от времени до времени, непрестанно меняясь? Такой подход к искусству кажется вполне вульгарным, продиктованным чисто практическими соображениями, не имеющими к искусству никакого прямого отношения.

Человек, соприкасаясь с шедевром, начинает ощущать тот зов, которым руководствовался и художник при создании своего произведения. И тогда, когда возникает контакт произведения с его аудиторией, мы испытываем высокое, очищающее духовное потрясение – в эти мгновения обнаруживаются лучшие стороны и возможности нашей души, и мы жаждем их высвобождения. Мы узнаем и открываем себя для себя и в бездонности наших возможностей, и в глубине чувств.

Этот процесс поисков смысла, поисков идеального в глубине человеческого бытия бесконечен… А в конечном счете, возвращаясь к дилемме «наука – искусство», человеческое сознание трансформирует конгломерат накопленных шедевров в обобщенный эмоциональный образ реальности. Эта мысль подтверждается тем, что на протяжении всего существования человечества истинный шедевр, рожденный, скажем, в X столетии, не способен по своему значению и достоинству соперничать в эстетическом смысле с шедевром, рожденным, предположим, в XX веке. Равно и наоборот. Потому что это законченные, завершенные в абсолютном значении суждения о реальности, цена которых определяется выраженной в них полнотой человеческой индивидуальности.

Суркова. Каковы, однако, ваши критерии в определении истинного шедевра? Считаете ли вы, что существуют некие объективные критерии для их определения или, может быть, слава оказывается порой довольно случайной и не всегда настигает наидостойнейших?..

Тарковский. Значимость произведения искусства должна, видимо, определяться через соотнесение его с реальностью, через осуществление его контакта с обществом. Но сложность состоит в том, что понять шедевр, по словам Гёте, так же трудно, как его создать. Кроме того, никто не может претендовать на объективность своей точки зрения, своей оценки. Некая лишь относительно объективная истина проступает через разнообразие субъективных ее интерпретаций.

Во всяком случае, проследить за динамикой и закономерностями при рождении шедевра с какой-то объективной точки зрения невозможно. Исследователь, как правило, обращается к тем или иным примерам из области