Солдат великой войны - Марк Хелприн

Привалившись к куче соломы и завернувшись в два купленных одеяла, Алессандро держал наготове пистолет калибра девять миллиметров, который взял у часового, на случай, если кто-то из ехавших в вагоне людей недолюбливает итальянцев или позарится на его вещи. Он пытался придумать, что сказать пограничникам. В хаосе поражения контроль на границе между Германией и Австрией не ослаб, каждая сторона ревностно охраняла то, что у нее еще оставалось.

Длинный поезд отправился в путь из России, по путям другой ширины, так что на границе пришлось менять колесные пары, и в нем ехало столько людей без документов, что Алессандро надеялся проскочить. Если бы он мог письменно ответить на их вопросы, они бы решили, что он немец. Многие немцы, служившие в австрийской армии, покинули ее самовольно, когда окончание войны усилило их тоску по дому, но Алессандро не мог показать ни свежую рану на шее, ни розовый шрам, объясняющий отсутствие голоса. Будь у кого-нибудь спиртное, он бы изобразил пьяного, но напиться от картофельного супа не представлялось возможным. Не мог он притвориться и слабоумным, потому что тогда не смог бы объяснить наличие пистолета, достаточно крупной суммы и формы офицера императорской армии. Да и сам пистолет был проблемой: если б он его где-то спрятал, то больше мог и не найти, а без пистолета обойтись было никак невозможно.

Стоял мороз, он очень устал, поезд шел слишком быстро, чтобы он мог спрыгнуть. Алессандро понимал, что его могут арестовать и расстрелять как шпиона, если на границе не отучились от военных привычек, а судя по тому, что он видел, война еще не отошла в прошлое. В отсутствие хоть одного из официальных документов Орфео, заверенного восковой печатью размером с десертную тарелку, кто мог знать, чем все обернется?

После нескольких лет войны граница и пограничники не казались непреодолимым препятствием, но он не мог покинуть поезд и слишком устал, чтобы придумать способ спастись, поэтому вовсе перестал думать и заснул.

Когда проснулся, поезд стоял в холодном зимнем свете, который просачивается сквозь горы на заре. И хотя открытая дверь смотрела на встающее солнце, воздух в вагоне оставался ледяным.

Мимо проплыли верхушки винтовочных стволов, Алессандро услышал скрип шагов по снегу, но в вагон никто не заглянул. До него донеслись приглушенные голоса пограничников. На заре они всегда бодрствовали и казались более шустрыми, чем пассажиры, но на самом деле были еще более уставшими.

Вагон Алессандро вообще не досматривали. В соседнем убили человека. Кто-то воткнул ему в сердце штык, позарившись на его шерстяную шапку. И теперь предстояло вытаскивать тело.

Потом два пограничника с привычной легкостью запрыгнули в вагон Алессандро. Сверху вниз посмотрели на лежащих на соломе солдат. На лицах читалась жестокость, свойственная пограничникам, но и недоумение: как же они, такие бравые, проиграли войну? Один потребовал документы, но вскоре махнул рукой, когда обтрепанный солдат замешкался, развязывая рюкзак. Второй спросил, не слышали ли они каких-то звуков из соседнего вагона. Ответом ему было молчание да шипение работающего вхолостую парового двигателя. Он стал последовательно всматриваться в лица, но к тому моменту, когда его взгляд добрался до Алессандро, он уже просто скользил по ним. Лицо Алессандро, похоже, никаких вопросов не вызвало. А кроме того, на заре, да еще в мороз у кого могло возникнуть желание приближаться к военнопленным, кишащим вшами и блохами, и обычным солдатам, возвращающимися с востока?

Он спрыгнул вниз, второй пограничник последовал за ним. Через минуту-другую еще двое пограничников подошли к вагону Алессандро и уже собрались залезть в него, но их кто-то позвал, и они передумали.

Скоро поезд тронулся, солнце поднималось все выше, и Алессандро заснул. Одеяла согрели его, вагон продувало свежим воздухом, и во второй половине дня они прибывали в Мюнхен. Еще до того, как он заснул, его начала бить дрожь от мысли о том, что ему предстоит сделать в Мюнхене, но ритмичное постукивание колес сначала успокоило его, а потом усыпило.

* * *

Мюнхен он воспринимал и как вражеский город, и как город искусства. Прошлой ночью прошел сильный снег, и во второй половине дня сильный ветер, слетевший с синего неба, атаковал пышные сугробы, вздымая белые вихри, превращающиеся в просвечиваемый солнцем туман.

Внимание Алессандро привлек толстый нищий. Он увидел его в ресторане у железнодорожного вокзала. Нищий ходил между столиками и по желанию лепил из хлебного мякиша профили обедающих. С двумя длинными и узкими передними зубами, совсем как у грызуна, он создавал профиль любого, кто давал ему кусок хлеба. Алессандро посмотрел на нищего в тот самый момент, когда тот из куска черного заканчивал портрет женщины с внушительным носом, так выступающим вперед, что, казалось, он шествовал впереди лица. Потом нищий съел это произведение искусства и двинулся к следующему столику. Только в Германии, подумал Алессандро, могут быть толстые нищие.

Он бродил по городу, выбирая не близкие и удобные улицы, а те, что наподобие лондонских дорог исчезают вдали, прямые, как стрела. Устремив взгляд на бульвар, он видел, как с деревьев, атакованных ветром, снег взлетал к небу. Благодаря яркому свету его взгляду открывались десять тысяч сверкающих окон и чуть ли не бесконечное число отражений от изъеденных столетиями камней. Небо, сапфировое над Мюнхеном, становилось белесым над Альпами, где огромные массы снега меняли цветовое восприятие синего.

Завороженный формами и красками мира, Алессандро шел без всякой цели, зная, что со временем найдет отель, купит гражданскую одежду и газету – итальянскую, если такая найдется, – а потом примет ванну и заплатит за дополнительную горячую воду. Если бы он не провел четыре года на войне, то не бродил бы сейчас по бульварам так много часов в холоде и голоде, но холод он уже как-то научился выдерживать, а быть голодным из недели в неделю ему было не привыкать. Шагал по городу, смотрел на женщин и детей, стариков и других людей, которые, он это знал, всю войну провели в тылу, это читалось по их умиротворенным лицам. Они никогда не сталкивались с чернотой и вспышками, в которые бросало и Алессандро, и миллионы таких же, как он, солдат.

В небе над головой появился клин гусей, и Алессандро подумал о Рафаэле. Когда клин пересекал линию бульвара, птицы одна за другой складывали крылья, чтобы противостоять мощному порыву ветра, и, точно хвост воздушного змея, который поднимается вслед за ним, стремительно взмывали вверх, словно подброшенные с трамплина. В Лоджиях папы Льва Десятого, в Ватикане, Рафаэль послал в облака навстречу яростному ветру клин гусей со сложенными крыльями. Он творил чудеса с перспективой и убеждал глаз поверить, что в сплошном потолке – ряд широких окон синевы, и в эти яркие окна он поместил птиц, поднимающихся в небо. На центральной панели в светло-желтых тонах, тронутых огнем, окруженный крылатыми ангелами и херувимами, Бог дает скрижали с заповедями Моисею, но взгляд уводится вправо и влево, к боковым панелям, которые показывают открытое небо. Слева гуси, подхваченные ветром, справа в пустом пространстве – сова и ласточка. Сова смотрит вниз, словно сидит на крыше и заглядывает в окно. Ласточка летит от угла к углу с огромной скоростью, близко от воображаемого окна. На его фоне она лишь на миг, но сильные распахнутые крылья, длинный узкий раздвоенный хвост, похожее на пулю тело, прорезающее ветер, кажется, навсегда оставили свой отпечаток на стекле.

В молодости Рафаэль воспевал цвет и рисовал с храбростью солдата, но в поздних работах пожертвовал яркостью ради глубины, рисовал так, словно его глаза видели не только мир, но и далекое огромное поле, на котором этот мир стоит, словно ему начала открываться новая перспектива, новый цвет, новая сила тяготения и новый свет. И над всем этим нависал знак вопроса, потому что, хотя Рафаэль и чувствовал находящееся вне пределов этого мира, впервые в жизни он не доверял своему экстраординарному зрению, не мог положиться на то, что там видел. Он только чувствовал, но что он видел и как он видел, отправляло его в тьму, полную вопросов, на которые он ответить не мог, и благодарности, которую не мог объяснить. Фигуры на его картинах внезапно утратили уверенность и не понимали, что происходит. Словно засвидетельствовали чудо, но произошло оно где-то далеко.

* * *

Алессандро очутился, как и надеялся, в горячей ванне. Он уже почти обрел свободу, но воспоминания терзали его, и образы мелькали и исчезали так быстро, что он не успевал постичь, что они говорят его душе. Когда он покупал новую одежду, ел в ресторане или договаривался о ванне в отеле, они налетали на него, как птицы в бурю, и он не мог укрыться от их разящих ударов, потому что каждый так или иначе нес с собой истину. Такое странное пробуждение после нескольких лет войны разум вынести не мог, и, чтобы не сломаться от напряжения, Алессандро старался переключаться на самое простое: говорил сам с собой о том, что сделал за день, пристально разглядывал мелкие подробности интерьера ванной, где лежал, нежась в горячей воде, из которой торчала только его голова.