Солдат великой войны - Марк Хелприн

– И где же эта страна?

– Далеко, но и не так далеко. Туда можно добраться на пароходе. Ты не хотел бы послушать эту музыку, музыку из тех мест, где бродит множество носорогов? Я могу устроить тебе прослушивание. Устроить?

– Не знаю, – ответил гигант. – А мне разрешат?

– Иногда мы делаем то, чего делать не должны, верно?

– Да, делаем.

– Хорошо. Я все подготовлю. На одну ночь ты пойдешь на мою работу, а я на твою.

– На всю ночь? Я не хочу слушать индийскую музыку всю ночь.

– Там, куда я тебя пошлю, ты найдешь много больше, чем только музыка.

– Найду?

– Да.

И пока в глазах гиганта сверкали вера и сомнение, Алессандро подумал: не обращай внимания на ее печаль, потому что она должна обратиться прямо к Богу, который не сможет ей не ответить.

* * *

Лорна знала чиновника в военном министерстве, который мог бы быть ее близнецом. И хотя виделись они считаное число раз, два пленника, которых пытали на одной дыбе, не могли бы испытывать друг к другу большего сочувствия и доверия. Нарушение установленных правил ради человека, для которого все правила рухнули еще при рождении, несло в себе сладкую месть и глубочайшее удовлетворение: досье пилота скопировали и скомпоновали, конфиденциально и не оставив следов, в десяти различных департаментах, а потом поместили в серую папку с вытесненными серебряными буквами. Алессандро подумал, что в таком же виде досье получил бы любой из министров, если бы вдруг его затребовал. На плотной первосортной бумаге и отпечатанное на машинке, позволяющей печатать красным, зеленым и черным.

Над Грюнзе в тот день появилась бомбардировочная эскадрилья Д-3, летавшая на самолетах «Ханза-Брандербург»[93]. На аккуратно отпечатанном листе указывалось, кто пилотировал какой самолет, и за штурвалом самолета 5Х, номер которого навечно отпечатался в памяти Алессандро, сидел майор Ганс Альфред Андри. Прилагался и рапорт о проведенной операции. Эскадрилья отбомбилась по кавалерийской колонне врага и уничтожила несколько зданий в деревне Грюнзе. Правда, в рапорте не указывалось, что на крыше каждого здания Грюнзе был нарисован большой красный крест на белом фоне. Возможно, через пять или десять лет министерство иностранных дел Австрийской республики могло получить соответствующий запрос и провести надлежащее расследование.

Андри совершил шестьдесят три боевых вылета и по окончании войны вернулся в дом 87/1/4 по Шеллингштрассе в Мюнхене. Шеллингштрассе находилась недалеко от Старой Пинакотеки, где он впервые услышал орудийные залпы.

* * *

Когда Алессандро проснулся на заре, все вокруг вибрировало от энергии грозовых разрядов. Он едва мог удержать руки на месте, следуя глазами за свинцовыми тучами, которые громоздились над городом, впервые подсвеченные зарей с тех пор, как родились над степями России. Грозовой фронт наступал с востока, подминая под себя все новые территории. Тучи постоянно перемещались, сталкиваясь и поглощая друг друга, это создавало ощущение непрерывного движения черно-серых масс. Опускаясь и поднимаясь с огромной скоростью, они словно искали возможность оставаться в мощных потоках воздуха.

Алессандро и оба напарника гиганта, прибыв в конюшню, поначалу тянули время, но в конце концов все-таки принялись за работу. С тачками и лопатами разошлись по рядам стойл. Но вскоре Алессандро вышел из своего ряда с седлом и уздечкой.

– Что ты делаешь? – спросил один из итальянцев. За четыре года он ничего подобного не видел.

– Попробуй догадаться – ответил Алессандро.

Они последовали за ним в стойло липпицана и наблюдали, как он седлает и взнуздывает жеребца.

– Нельзя этого делать, – сказали они.

– Знаю, – ответил он.

– Тогда зачем делаешь?

– А почему я должен торчать здесь? – Алессандро на секунду оторвался от своей работы. – Почему вы должны? Вы тут родились? Война окончена.

– Часовой тебя убьет, как только ты покинешь конюшню. – И говоривший улыбнулся чуть ли не с удовольствием. – Ты не проедешь и двадцати метров.

Закончив седлать лошадь, Алессандро снял гимнастерку, штаны и сапоги, раздевшись догола. Они думали, что он рехнулся, пока он не расстелил форму, и тогда у них вырвалось: «Ах!»

Быстро одевшись, он посмотрел на уборщиков навоза, застывших с отвисшими челюстями.

– Хватит смотреть на меня так, будто я Зевс, – скомандовал он.

– Тебя убьют, – предупредили они.

– Нет, не убьют. Я сам собираюсь кое-кого застрелить, а потом поеду домой. Мне ничто не угрожает. Я вижу будущее, тучи рассеиваются.

– Ты видешь будущее? Как ты можешь видеть будущее?

– Я знаю достаточно много о прошлом, чтобы видеть, как тьма в будущем отступает перед золотистым светом времени. За тучами – заря. Как я вообще могу это знать? Да вот могу, и все. Скоро сами увидите.

Они стали кричать, что их расстреляют, если он сбежит, и ему пришлось стукнуть обоих по затылку лопатой для навоза. Они боялись, что удар оборвет их жизнь, но Алессандро знал, что они просто полежат на сене без сознания.

Потом он отвязал липпицана. С поводьями в одной руке и лопатой для навоза в другой направился к будке часового. Тот уже вышел из будки: понял, что происходит что-то необычное.

– Подержи поводья, – велел ему Алессандро. Тот послушно подчинился.

– Вы немец? – спросил он, когда Алессандро шел у него за спиной.

– Нет, – ответил Алессандро. – Итальянец. – И огрел часового по голове лопатой. Взял пистолет и бумажник, набитый деньгами, оттащил часового в будку и прикрыл одеялом.

Жеребец попался с норовом. Мышцы его ног подрагивали, сила требовала выхода.

* * *

Через открытую дверь товарного вагона, в котором Алессандро ехал к Линцу и Мюнхену, он видел яркую луну, которая освещала поля и горы и, казалось, прыгала с места на место, когда подбрасывало на стыках. Возникала иллюзия, что луна купается в отсветах от покрытой снегом земли, основанная на том, что она не генерирует свет, а всегда только отражает чужой. Солдаты в поезде не могли видеть солнце, теперь поднявшееся над западным полушарием, но видели ярко освещенный снег, и, возможно, потому, что их мир давно уже перевернулся с ног на голову, иллюзии не вызывали у них протеста.

Луна, такая близкая и полная, напоминала римскую луну в августе, ослепительно яркую и идеально круглую, когда она неспешно поднимается над горизонтом, чтобы озарить пальмы Тибра, разрушенные монументы и пепельные поля мягким теплым светом, который, правда, тут же превращается в холодное серебро.

Вместе с Алессандро ехали немцы и австрийцы, попавшие в плен на востоке, французы, пытающиеся добраться до Парижа, воры, дезертиры, действующие подразделения, возвращающиеся на базы и в лагеря, крестьяне, спешащие к своим хозяйствам, отцы, направляющиеся домой к детям, одетые в форму разных армий, в гражданское, в шинели без знаков отличия, в пальто и куртки со знаками отличия, даже закутанные в одеяла с названиями воинских частей и указаниями по тушению огня. На головах у них были каски, островерхие и плоские, как у итальянцев и англичан, овчинные и шерстяные шапки, офицерские фуражки, они везли с собой узлы, перетянутые веревками и шнурами. После стольких лет бритья опасными бритвами с холодной водой и без мыла теперь все они отращивали бороды и знали, что, вернувшись домой, в лохмотьях и одеялах, с изможденными лицами, сверкающими как звезды глазами, напугают ближних, но, когда помоются, отъедятся, да и глаза чуть потускнеют, их семьи постепенно поймут, через что им пришлось пройти, и обнимут со всей душой.

Не всех ждала семья. Алессандро вот не ждала. И ему не приходилось тревожиться из-за того, что необходимо отбить телеграмму домой. Он вполне мог по пути заглянуть в Португалию или Японию, а то и не вернуться вовсе. Никто бы в Риме его не хватился. Где бы ни была сейчас Лучана, ей наверняка сообщили, что он погиб.

Глядя на луну, плывущую над горами, Алессандро вдруг осознал, что сейчас по всей Европе домой возвращаются те, кто считался без вести пропавшим или ошибочно внесенным в списки погибших, кто просто исчез, попал в плен, кого оставили умирать на поле боя. После всех этих неожиданных воссоединений даже семьи, где действительно погиб отец или сын, могли льстить себя надеждой, вот только с годами ей предстояло смениться разочарованием.

Сто тысяч чудес затаились в ожидании, миллионам трагедий предстояло счастливо разрешиться. Не без горечи Алессандро думал о мужьях, которые неожиданно возвращались к женам, и об отцах, которые могли застать деток врасплох играющими во дворе, но когда он увидел, как застывают дети, а потом бегут в объятия отцов, горечь прошла. Чем яснее он представлял себе сцены возвращения, ожидаемые или неожиданные, тем больше желал всех благ тем, кому так повезло, и тем сильнее любил вернувшихся с войны и их детей.

* * *

Привалившись к куче соломы и завернувшись в два купленных одеяла, Алессандро держал наготове пистолет калибра девять миллиметров, который взял у часового, на случай, если кто-то из ехавших в вагоне людей недолюбливает итальянцев или позарится на его вещи. Он пытался придумать, что сказать пограничникам. В хаосе поражения контроль на границе между Германией и Австрией не ослаб, каждая сторона ревностно охраняла то, что у нее еще оставалось.