В оковах страсти - Дагмар Тродлер

— Чтобы вы были всем довольны, благородный господин, я пришлю прислуживать вашей даме свою дочь, — улыбнулась она, а рука ее при этом ощупывала на поясе кошель, наполненный деньгами. Служанка фартуком вытерла пот со лба и уставилась на небольшую кучку грязной одежды, из которой странным образом выглядывала я. Она неохотно уступила место Анне, которая, кое-как протиснувшись в узких покоях, положила на край стола толстый кусок мыла.

— Смотрите, я даже раздобыла миндальное масло, его налил мне Магнус Шпеционариус, хотя его лавка еще не открылась, — прошепелявила она, взглянув на Эрика.

— Не сомневаюсь.

Эрик отобрал у нее глиняную бутылку и выпроводил всех за дверь. Закрыв ее на засов, он обернулся.

— Неужели я настолько грязна, чтобы ты нес такие расходы? — тихо спросила я.

Он подошел ко мне, вытащил обеими руками из кровати и уткнулся носом в мою шею.

— Христиане, когда носят траур, не моются, — заметила я.

— И как долго ты носишь траур?

— Слишком долго.

— Давай представим, что траур можно смыть, Элеонора. Будто его можно утопить в мыльной воде и увидеть, как она смывает прошлое, давай попробуем, дорогая…

Я встретилась с его взглядом, полным тоски и отчаяния, и поняла, что он подразумевал подо всем этим. Он стянул с меня остатки моей одежды и, сморщив нос, выбросил ее из окна.

Я поспешно попыталась снять железный пояс, чтобы он не заметил его, но было уже поздно.

— Я-то думал, что время железных ошейников давно прошло, — пробормотал он. Пояс с хлопаньем расстегнулся. Он осторожно взял его в руку. — Ты наденешь его опять?

— А разве время епитимьи уже закончилось?

— Это называется епитимьей, когда уродуется и калечится тело?

Сарказм в его голосе жег сильнее загноившихся натертых поясом мест, когда на них попадала мыльная горячая вода. Стиснув зубы, я крепко держалась обеими руками за край чана. Эрик опустился перед чаном на колени.

— Ну давай, Элеонора, произнес он. — Я держу тебя.

Этой ночью мыло растворило грязь, а заодно и оцепенение и сдержанность, которые, казалось, возникли между нами… И когда от воды уже перестал подниматься пар, кожа его заблестела, как лунный свет на ночном лугу. В неверном свете масляной лампы на его спине бесились и буйствовали домовые, перепрыгивая через рубцы и складки кожи, играя с каплями воды. Ни единый звук не нарушал тишины. Я растворилась в прикосновениях костяного гребня, которым он расчесывал мои посекшиеся волосы, в пощипываниях головы, которые доставляли мне зубцы гребня и кончики его пальцев, в тепле его тела, прижавшегося к моей спине, безмолвного, как тень, и все же такого настоящего.

Теплый аромат миндального масла обволакивал нас, под моими пальцами взлохмаченные волосы на его груди становились мягкими и щекотали мне лицо, как мягкая подушка, на которой мысли обретают покой, чтобы наполнить помещение и раскрыться, как цветок по утренней росе, и мы обновили свое обещание, данное еврею, и скрепили его нашими телами.

***

Утро началось бурно. Когда я проснулась, Эрика рядом не было. Кувшин с молоком и кусок хлеба свидетельствовали о том, что он не хотел будить меня. Я умылась и, возвращаясь в постель, заглянула в купальный чан, будто ожидая, что тот пропоет мне песню о прошедшей ночи…

Но тут открылась дверь и в комнату вошли слуги, что были у нас вчерашним вечером, даже не поздоровавшись, они схватили чан и потащили его по ступеням вниз, оставляя за собой лужи.

— Нельзя ли поосторожнее вы, болваны? Теперь мне придется все убирать по вашей милости, сколько еще раз повторять? — дочь Анны просунула в дверь голову. — Доброе утро, уважаемая дама. Господин попросил принести вам вот это. — С этими словами она переступила порог, осторожно обходя лужи и держа перекинутое через руку платье золотисто-желтого цвета.

— Утром он рассказал нам об ужасном разбойном нападении, когда вы потеряли все свое имущество, и о том, что сегодня он хочет пойти вместе с вами к костюмеру. А пока поносите мое лучшее платье, для меня будет большой честью видеть его на вас.

И беспечно болтая, она помогла мне одеться, спрашивая о том и о сем, а заодно — о моем происхождении. Вместо ответа я похвалила ее хороший вкус и ловкие руки, которыми она укладывала мне волосы и укрепляла на них вуаль. Она прошептала мне на ухо, что репейник — прекрасное средство для мытья волос; если я разрешу она принесет мне целую коробочку. И еще она знает одну женщину, которая разбирается как использовать то или иное средство.

— Вы позволите?

Вскоре появился Эрик и протянул мне руку, чтобы мы вместе пошли завоевывать Кёльн. Как богачи, заказали паланкин, доставивший нас в пригород. Улицы Кёльна были такими грязными, что ходили по ним пешком только бедняки. Чем ближе оказывались мы к центру города, тем непонятней становился лабиринт улиц. Дома располагались посреди улиц, и повозкам приходилось прокладывать себе путь, огибая их; при этом шум повозчиков, споривших, кто и кому первый должен уступать узкую дорогу для проезда, оглушал.

Возле ратуши Эрик расплатился с носильщиками, и дальше мы пошли пешком. Дома в пригороде были выше и выглядели солиднее, окна раскрашены красками и завешены дорогими портьерами, а в переулках были сделаны настилы, по которым можно было безопасно передвигаться. Здесь жили богатые купцы и люди благородного происхождения.

Мы побродили по переулкам и остановились наконец у Большого Рынка.

Я взволнованно дернула Эрика за руку — в одном месте сразу собралось так много народу, пестро одетого и шумного, слышалась речь на многих языках, которую я не понимала. Люди толкались возле столов и прилавков, кричали, стараясь перекрыть голоса конкурентов; толстые бабы, расхваливающие сладкие сливы, караваи хлеба величиной с человеческую голову, кудахтающих кур в специальных загонах, полных птичьего пуха и перьев; а служитель рынка покрикивал на торговца, заставляя тщательнее убирать куриный помет, в противном случае обещая наложить штраф…

Прямо у зерновых рядов на возвышении стоял позорный столб, и я с удивлением увидела, как стража рынка освобождала от наручников перемазанного пометом и яичным желтком мужчину.

— Мошенник! — кричали ему из толпы. — Плут и обманщик, верни деньги!

Дети плясали на дощатой мостовой, а управляющий рынком громким голосом зачитывал вслух, какой штраф постановили заплатить торговцу за уловки с весами. Обняв меня, Эрик отвлек мое внимание от этой невеселой картины.

В лавке с мелочным товаром продавались детская обувь всех цветов и размеров, из ткани, шелка и тончайшей кожи, и молодая женщина вывязывала узор на крохотных ботиночках. Я остановилась, и сердце мое забилось чаще, когда я подумала о маленьких ножках, для которых подойдут эти башмачки, о мягких ноготках, энергичных пяточках… Но Эрик ничего не заметил. Он тянул меня в ряды, где в нос ударял запах гниющего мяса и дубильной кислоты: торговец мехом развесил свой товар на длинной палке. Эрик проводил по мехам рукой.