Жизнь - сапожок непарный : Воспоминания - Тамара Петкевич

Я придала значение только тону письма. Он был серьезным.

Капитальным же его поручительством я продолжала считать написанное чуть раньше:

«Если ты опасаешься за ребенка — напрасно. Ребенок может быть всегда Твой, и если бы я любил его больше собственной жизни, по Твоему требованию я отдал бы Тебе его в любую минуту, хоть через 10 лет, лишь бы Тебе было хорошо…»

Это письмо я почитала для себя наиважнейшим, Божьим документом. Держалась за него со всей силой убеждения и веры, на которую только была еще способна, хотя, поруганная Филиппом, не имела права доверять письму больше, чем самому человеку.

Когда в одном из своих посланий отправленный этапом на Крайний Север Платон Романович выговорил то, что я пыталась утаивать от себя, я все-таки очнулась:

«Что сталось с нашими жизнями, Тамуся? Сын растет без тебя. Ты должна нанять адвоката… А-а, какой там адвокат! Чушь! Надо что-то придумать. Ты понимаешь, что отец не захочет отдать сына? Это именно так. Сделает все, чтобы не отдать его… Коля? Ты любишь его! Вижу. Понимаю. Но он тоже не может помочь тебе. Он, как и я, связан по рукам и ногам. Как же ты справишься? Как мне за тебя тревожно. Господи! Скорее бы мне освободиться, чтобы стать тебе хоть какой-то подмогой. Куда поедешь, когда освободишься? Где будешь жить? И денег нет. И крова никакого…»

«Платон Романович прав: мне мирно не отдадут сына. Придется обращаться в суд!» А я, еще не умея осознать до конца, что со мной сделали эти семь лет исключения из жизни, цепенела при мысли о законах, юристах и судах.

За два месяца до освобождения нас направили обслуживать близлежащее к местожительству Бахаревых отделение. На одну из колонн после концерта приехал Филипп.

Тысячу раз я представляла себе этот «предвольный» разговор с ним. То бурным, то человечным и достойным, то с его вопросами о Коле или апелляцией к привязанности Веры Петровны к Юрику.

Все ушли. Мы остались вдвоем в маленькой комнате за сценой. Филипп снимал с хлипкой этажерки КВЧ газеты, вертел их в руке и тут же клал обратно:

— Ты, наверное, хочешь поговорить?

— Конечно, — ответила я, холодея при мысли, что это и будет, наконец, решающий все разговор. — Ты знаешь, что я скоро освобождаюсь, что приеду за сыном?

— Полагаю, не сразу. Хотя бы тогда, когда устроишься на работу, и будешь иметь жилье.

— На это уйдет немного времени.

— Посмотрим.

Я считала, что он заговорит о моем устройстве на работу неподалеку от Вельска, чтобы самому чаще видеть сына. Но он, казалось, дал себе зарок не проронить лишнего звука. Ждал, что буду говорить я. И вдруг со всей очевидностью поняв, что это не сдержанность, а повадка приготовившегося ловить ошибки или оговорки человека, я сникла. Как цапля, пыталась удержаться на одной ноге, не зная, как и куда поставить другую.

Напротив меня сидел человек, абсолютно отстраненный от всех былых чувств. С заинтересованностью охотника он холодно следил за мной, пытаясь понять, чем я могу ему быть опасна. За мной наблюдали. И только. Если бы я тонула, он, допускаю, заплакал бы, но не помог бы мне выбраться.

Говорить оказалось не о чем. Предстояло действовать. Во всяком случае, готовиться к этому.

Понятие: «За матерью все права!» — было крепко вбито в сознание. Издавна. Имея пропуск, на крупном железнодорожном узле Кулой, где меня никто не знал, я отправилась в юридическую консультацию. В случае необходимости полагала представиться вольной.

Отвыкнув за семь лет от посещения каких бы то ни было официальных учреждений, я поднималась по скрипучей деревянной лестнице поселкового Совета чуть ли не в обморочном состоянии. Юрист выслушал. Задавал вопросы, уточнял подробности, рылся в кодексе, называл номера статей, на которые ссылался.

Его заключение сводилось к следующему: лучше всего вопрос решить доброй волей. Если же нет, то суд в первую очередь руководствуется в таких случаях интересами ребенка. Будут учитываться моральные и материальные возможности сторон, поскольку, с точки зрения государства, ребенок должен воспитываться в лучших для него условиях. Неоспоримые материнские права в его изложении оказывались условными, едва ли не сомнительными.

— Известно ведь, что все права на стороне матери? — настаивала я.

— Конечно. При условии, что она в состоянии обеспечить нормальное развитие ребенка. Жилье у вас есть? Работа есть? Тогда чего же вы расстраиваетесь? Подавайте заявление. Надо собрать справки, характеристики.

Сказанное означало: после освобождения я должна достичь равного с Филиппом уровня жизни, чтобы с ним «спорить».

Воля представала враждебной силой, с которой должно сражаться не просто сильным, а изощренным и бывалым в схватках людям. Я вышла оттуда вконец подавленная и растерявшаяся. Сбоку от юридической консультации громоздилась куча ящиков. Дошла до них. Не сдерживая себя, плакала так, как за всю жизнь не случалось. Объяснил бы кто-нибудь: за что вся эта мука без конца и без края?

Кто-то дотронулся до плеча:

— Что приключилось? Так негоже плакать. Ну, ну же… Ах да, это вы?..

Узнала и я этого человека. Возле меня стоял бывший начальник межогской колонны Родион Евгеньевич Малахов.

— В чем беда? Рассказывайте все по порядку.

В конце концов, я рассказала ему о беседе с юристом.

— Так он же ничего страшного вам не сказал. Все правильно. И работать будете, без этого не прожить, и хата со временем будет.

Однако, как выяснилось по ходу разговора, он был в курсе моих дел куда больше, чем я могла это предположить, и потому закончил этот разговор уже иначе. На радужное решение вопроса и он не надеялся.

— Вот что я вам скажу. Вы у нас человек славный. Потому сделайте все так, как я вам скажу. Идет? Послушаетесь меня? У меня с собой есть пятьсот рублей. Я их даю вам. Так?

Не бойтесь. Когда станет легче, отдадите, если очень захочется. А дальше вот что: подкараульте своего ребеночка, когда его выведут гулять, схватите его, садитесь в первый же самолет — и чтоб только вы одна знали, куда полетите! Нате деньги!

Я объяснила, что вовсе еще не освободилась, что мне еще сидеть около двух месяцев, что денег взять у него не могу. И главное, как это я украду сына? Я о таком не думала. Не сумею.

— А напрасно. Хотелось бы мне, чтобы вы последовали моему совету.

Сколько же должно было произойти, чтобы я сполна оценила дальновидный и точный совет великодушного человека!

Выслушав мой рассказ и о встрече с юристом, и о разговоре с Родионом Евгеньевичем, Колюшка сказал:

— К сожалению, Малахов прав. Это наиболее верный шаг. Так и следует сделать.