Жизнь - сапожок непарный : Воспоминания - Тамара Петкевич

Избавиться от доносчицы оказалось делом безнадежным. Ни ее, ни «устроение» этой жизни смутить нельзя было ничем.

В Княж-Погосте начальство СЖДЛ замыслило крупное мероприятие. От ТЭК потребовали «интересную, обширную программу». Руководство ТЭК осмелело: «Лучшие артисты и музыканты отправлены на Ракпас. Вернете — выступим успешно!»

В реальность такого жеста, как «вернуть лучших артистов со статьей 58-1», никто, естественно, не верил. Но, когда начальство нуждается в престижной витрине и в удовольствии, возможным оказывается все. Три месяца обходились чем попало. А тут буквально в несколько часов приказали: «Вернуть»!

В Ракпас был послан грузовик и конвой. Нам с Колей вернули жизнь. Концерт прошел с небывалым успехом.

Неуверенные в завтрашнем дне, на свой страх и риск приступили к репетициям новых концертных номеров, отрывка из оперетты «Баядера».

«Баядера» была выношенной мечтой Коли. Режиссировал он сам. Равнодушная к оперетте, я попросту отступилась от роли Мариетты. Петь и танцевать на сцене? Не умею! Не могу! Но, горячо доказывая, что именно оперетта даст возможность всем задержаться в ТЭК, Коля деспотически потребовал от меня вокальных и танцевальных достижений, ставил танец: «И-раз, и-два..» Превосходя себя, я разучивала: «Снова звезды зажглися в небе…» Марго колдовала над моими туалетами. В результате у начальства, как и предсказывал Коля, отрывок из «Баядеры» имел грандиозный успех:

— Давайте, давайте, еще какую-нибудь оперетту, немузыкальной, посмешнее. Работайте!

Одновременно с премьерой мы отметили Колино тридцатилетие.

На одной из колонн вместо бараков нас поселили в двухквартирные коттеджи. «Неужели здесь живут заключенные?» — удивились мы. Но я заболела. Высокая температура не дала насладиться комфортом.

С места, где я лежала, хорошо просматривалась прихожая и входная дверь. Я ждала Колю. Знала, что после своего номера он сразу же прибежит.

Действительно, через некоторое время услышала, как он вошел. Но шли секунды, а он не подходил ко мне. Открыв глаза, я увидела его стоящим у двери. Не раздевается. Не двигается. Это было настолько противоестественным, что я усомнилась в яви: «Сплю? Или это бред от высокой температуры?»

Наконец Коля приблизился:

— Сейчас со мной было что-то странное. Никак не моту понять, что. Вышел на сцену. Начал читать «Макара Чудру» и вдруг все забыл. Не мог даже вспомнить, о чем там идет речь. Кто-то из оркестрантов подсказывал. Не слышал. Потом вдруг вспомнил. Дочитал.

«Так же бывает, — думала я. — Почему он так испугался? Что с ним? Я его таким никогда не видела».

И вдруг, казалось бы без всякой связи, я вспомнила один крайне тяжелый разговор с нашим певцом Хмиелем. Это был старый, умудренный жизнью человек, но с причудами. Многие его сторонились. Однажды он подошел ко мне и сказал до того страшные слова, что лучше было бы их забыть тут же:

— Если вы не хотите совсем потерять Колю, то оставьте его.

Что значит «совсем потерять?» Что значит «оставить»? Как оставить? Я дня не могла прожить без него. Не попросив его пояснить сказанное, я отшатнулась от него, как от злой кликуши, посчитав его про себя сумасшедшим.

Не знаю, почему упомянутый разговор связался с тем, что Коля забыл текст, но тревога ужалила и долго не оставляла меня.

Наконец в маршрутный лист был вписан город, где находился мой сын. Поездка туда раз за разом откладывалась из-за административных переоформлений и переподчинений. О приезде я известила Бахарева письмом.

По моей просьбе наш дирижер Дмитрий Караяниди купил для сына и, не занося в зону, погрузил в наш вагон игрушки — большую серую лошадь и другие подарки.

Я старалась не думать об обстоятельствах и условиях встречи. На мысли о том, что смогу взять сына на руки и прижать к себе, на ожидание того, как он ко мне потянется, решительно все замыкалось.

Едва мы приехали на центральную колонну этого отделения, как в зону пришел Бахарев и объяснил, что ему, как должностному лицу, самому привести сына на колонну неудобно, поэтому все сделает Вера Петровна. Слишком, мол, много людей следит за тем:

«Как все это будет?»

Действительно, после концерта, едва разошлись зрители, в клубе появилась Вера Петровна с Юриком на руках.

В прыгающем, скачущем пространстве сын показался мне светящимся комочком покоя. Я протянула к нему руки и, как смогла, как только вышло, позвала:

— Юринь-ка! Юрочка!

Он смотрел и… молчал.

— Ну, скажи «здравствуйте»! — стала тормошить его Вера Петровна.

Одной ручонкой сын держал ее за шею. Взглянув на меня раз, другой, он, будто играя, улыбнулся, с силой откинулся назад и затем обхватил Веру Петровну второй ручонкой, повернувшись спиной ко всем.

Я продолжала называть его по имени, как можно тише и спокойнее. Не отрываясь от Веры Петровны, сын стал рассматривать всех по очереди и в том числе — меня. На руки ко мне не шел.

Я понимала: не сразу, надо дождаться, помочь, оживить. Мне необходимо было остаться с ним одной без всех. Но именно это, самое насущное и простое, оказывалось недоступным.

— Ну что же ты, как дичок, — выговаривала ему Вера Петровна. — Да посмотри же, кто тут, посмотри…

Однако она недоговаривала, кто же именно этот «кто». Я гладила рукой его спину, руки. Он продолжал молчать.

— Поздоровайся же, поздоровайся, — подталкивала она ребенка. Ничего не добившись, ни к чему не склонив Юрика, Вера Петровна, как видно, заученно игриво и неоднократно опробование, обратилась к моему сыну:

— Что же ты меня срамишь? Ну и ну! Ну, покажи тогда, как ты любишь свою маму!

Еще крепче приникнув к ней, Юрик «показал», как любит «свою маму». Она просила еще что-то продемонстрировать. Но страшные своей правдой слова «покажи, как ты любишь свою маму» набирали и набирали силу. И сын, и она, и все отплывало.

Тэковцы отошли. Мы остались втроем. Я еще протягивала к сыну руки, звала его.

— Видите, какой он стал! Вырос? Правда? — оживленно спрашивала Вера Петровна. — Знаете, очень любит собак!

Сын смотрел на меня чуть веселее, почти уже без смущения. Но вскоре стал капризничать, запросился домой, и… они ушли. Только издалека, поддавшись на ее уговоры, мой повзрослевший, должно быть, необычайно теплый и нежный мой мальчик помахал мне ручкой.

Меня трясло, как во Фрунзе во время суда. Било и било. Я, кажется, ничего больше не хотела. Вообще ничего. Спрятавшись за кулисой, вжималась в холодную стенку. Что-то подобное я иногда себе представляла. Происшедшее было проще и жутче.

Сидя в углу обшарпанной сцены, я точно знала, что сейчас на меня накатит вал еще более смертоносной боли, которой я не выдержу, от которой захлебнусь. Этот вал уже несся на меня, и я, не сопротивляясь, ждала… Но он почему-то не обрушился, словно замерз на взлете, превратился в лед. Я это тоже знала. Так было, когда в блокадном Ленинграде умерла младшая сестра Реночка. Боль разъедала сердце потом, по частям.