Избранное - Илья Эренбург

Январь 1922

113. «Громкорыкого хищника…»

Громкорыкого хищникаПел великий Давид.Что скажу я о нищенствеБеспризорной любви?

От груди еле отнятый,Грош вдовицы зацвелНад хлебами субботнимиРоем огненных пчел.

Бьются души обвыклые,И порой — не язык —Чрево древнее выплеснетСвой таинственный крик.

И по-новому чуждуюЯ припомнить боюсьЭтих губ неостуженныхПредрассветную грусть.

Но заря понедельника,Закаляя тоску,Ухо рабье, как велено,Пригвоздит к косяку.

Клювом вырвет заложникаИз расхлябанных чресл.Это сердце порожнееИ полуденный блеск!

Крики черного коршуна!Азраила труба!Из горчайших о горшая,Золотая судьба!

Январь 1922

114. «Уж сердце снизилось, и как!..»

Уж сердце снизилось, и как!Как легок лёт земного вечера!Я тоже глиной был в рукахНеутомимого Горшечника.

И каждый оттиск губ и рук,И каждый тиск ночного хаосаВыдавливали новый круг,Пока любовь не показалася.

И набежавший жар обжегЕще не выгнутые выгибы,И то, что было вздох и бог,То стало каменною книгою.

И кто-то год за годом льетВ уже готовые обличияЛюбовных пут тягучий медИ желчь благого еретичества.

О, костенеющие дни, —Я их не выплесну, и вот они!Любви обжиг дает гранит,И ветер к вечеру немотствует.

Живи, пока не хлынет смерть,Размоет эту твердь упрямую,И снова станет перстью персть,Любовь — неповторимым замыслом.

Январь 1922

115. «Стали сны единой достоверностью…»

Стали сны единой достоверностью.Два и три — таких годов орда.На четвертый (кажется, что Лермонтов) —Это злое имя «Кабарда».

Были же веснушчатые истины:Мандарином веяла рука.Каменные базилики лиственниц.Обитаемые облака.

И какой-то мост в огромном городе —Звезды просто в водах, даже в нас.Всё могло бы завершиться легким шорохом —Зацепилась о быки волна.

Но осталась горечь губ прикушенныхИ любовь до духоты, до слез.Разве знали мы, что ночь с удушьями —Тоже брошенный дугою мост?

От весны с черешневыми хлопьями,От любви к плетенке Фьезоле —К этому холодному, чужому шлепаньюПо крутой занозливой земле.

Но дающим девство нет погибели!Рои войн смогла ты побороть,Распахнувши утром новой БиблииМилую коричневую плоть.

Средь гнезда чернявого станичниковСероглазую легко найду.Крепко я пророс корнями бычьимиВ каменную злую Кабарду.

Пусть любил любовью неутешенной.Только раз, как древний иудей,Я переплеснул земное бешенствоНенасытной нежности моей.

Так обмоют бабки, вытрут досуха.Но в посмертную глухую ночьСможет заглянуть простоволосая,Теплая, заплаканная дочь.

Январь 1922

116. «Ночь была. И на Пинегу падал длинный снег…»

Ночь была. И на Пинегу падал длинный снег,И Вестминстерское сердце скрипнуло сердито.В синем жире стрелки холеных «Омег»Подступали к тихому зениту.Прыгало тустепом юркое «люблю».Стал пушинкой Арарата камень.Радуга кривая ввоза и валютВстала над замлевшими материками.Репарации петит и выпот будних дней.И никто визиток сановитых не заденет.И никто не перережет приводных ремнейНормированных совокуплений.Но Любовь — сосед и миф —Первые глухие перебои,Столкновенье диких цифрИ угрюмое цветенье зверобоя.Половина первого. Вокзальные пары.На Пинеге снег. Среди трапеций доллар.Взрыв.Душу настежь. Золото и холод.Только ты, мечта, не суесловь —Это ведь всегда бывает больно.И крылатым зимородком древняя любовьБьется в чадной лапе Равашоля.Это не гудит пикардская земляГудом императорского марша.И не плещет нота голубятника Кремля —Чудака, обмотанного шарфом.Это только тишина и жар,Хроника участков, крохотная ранка.Но, ее узнав, по винограднику, чумея и визжа,Оглушенный царь метался за смуглянкой.Это только холодеющий зрачокИ такое замедление земного чина,Что становится музейным милое плечо,Пережившее свою Мессину.

Январь 1922

117. «Что седина? Я знаю полдень смерти…»

Что седина? Я знаю полдень смерти —Звонарь блаженный звоном изойдет,Не раскачнув земли глухого сердца,И виночерпий чаши не дольет.

Молю, — о ненависть, пребудь на страже!Среди камней и рубенсовских телПошли и мне неслыханную тяжесть,Чтоб я второй земли не захотел.

Январь 1922

118. «Когда замолкнет суесловье…»

Когда замолкнет суесловье,В босые тихие часы,Ты подыми у изголовьяСвои библейские весы.

Запомни только: сын Давидов,Филистимлян я не прощу.Скорей свои цимбалы выдам,Но не разящую пращу.

Ты стой и мерь глухие смеси,Учи неистовству, покаНе обозначит равновесьяТвоя державная рука.

Но неизбывна жизни тяжесть:Слепое сердце дрогнет вновь,И перышком на чашу ляжетПолузабытая любовь.

Январь 1922

119. «Не осуди — разумный виноградарь…»

Не осуди — разумный виноградарьСтрижет лозу, заготовляет жердь.Кружиться — ветру, человеку — падать,Пока не уведет заплаканная смерть.

Ты, пролистав моих любовей повесть,Подумай: яблока короткий стук —Стяжатель истины приподнял бровиИ опознал земную тяготу.

Ведь как бы мы любви ни угождали,В июльский день — одно жужжанье мух,Горчее губы розовых миндалин,А глиняное сердце — никому.

О чем же спор пока снует и бьется?Одной кривой подняться не дано.Ведра не вытянут из емкого колодца,И не согреет сердца полотно.

Июль или август 1922

120. «Заезжий двор. Ты сердца не щади…»

Заезжий двор. Ты сердца не щадиИ не суди его — оно большое.И кто проставит на моей груди:«Свободен от постоя»?

И кто составит имя на снегуИз букв раскиданных, из рук и прозвищ?Но есть ладони — много губИм заменяло гвозди.

Столь невеселая веселость глаз,Сутулость вся — тяжелая нагрузка, —Приметы выгорят дотла,И уж конечно трубка.

Одна зазубрина, ущербный след,И глубже всех изданий сотых —На зацелованной землеВчерашние заботы.

Я даже умираю впопыхах,И пахнет нежностью примятый вереск —Парная розоватая тропаПодшибленного зверя.

Июль или август 1922

121. «Где солнце как желток, белы потемки…»

Где солнце как желток, белы потемки,Изюм и трехсвятительская мгла,Где женщины, как розовые семгиСредь бакалеи, кажут мертвый глаз,

Где важен чад великих чаепитий,Отрыгнутый архимандритом лукИ славы доморощенный ревнительВоротит скулы православных слуг,

Где приторна малиновая пасха,Славянских дев, как сукровица, кровь, —Чернея, хлынула горячая закваска —Всей баснословной Африки любовь.

Ему пришлось воспеть удельных хамов,Ранжир любви и местничество вер,Средь сплетен, евнухов — смущенный мамонтЗакончил дни, и был он «камергер».

Он пел снега, но голос крови гулок,И, услыхав повозки скрип простой,Он выплеснул ночное «Мариула»И захлебнулся этой долготой.

Я чую теплый бакен, слышу выстрел,Во мне растет такой же смутный гул,И плещут в небе дикие мониста —Щемящие глаза падучих Мариул.

Июль или август 1922