Стрела восстания - Тимофей Синицын (Пэля Пунух)

Дрожь охватила карнауховского посла от воеводского взгляда. Снова повалился он в ноги воеводе.

— Не прикажи казнить, боярин, за весть недобрую холопа твоего: другой отряд, что опричь Ивашкинова послан был тобой, перерезали самоядишки... — И посол втянул голову в плечи, ожидая крепкого пинка или еще чего-нибудь столь же внушительного. [- 67 -]

Воеводу так, однако, ошеломила эта весть, что сам он почувствовал дрожь в ногах и слабость во всем могутном теле своем, опустился на лавку, чтобы не упасть, не выдать своего испуга...

Как?! После того что было в прошлом году, самоядцы осмеливаются резать его людей?! Али и впрямь не такие уж они трусы, какими казались всегда в остроге? Когда так, не будет дива, что опять, как при былых воеводах, нападут они на острог — и чего доброго — самому ему, может статься, отрежут голову.

От таких мыслей помимо воли передернулись воеводские плечи и голос его утратил свою звучность.

— Расскажи по порядку про все, как было, — прохрипел он, обращаясь к лежавшему еще на полу в ожидании побоев послу Ивашки Карнауха.

Тот осторожно приподнял голову, чтобы взглянуть на лицо воеводы, и, убедившись, что сам воевода не краше мертвеца, быстро встал на ноги.

— Дело худое вышло, боярин, — начал рассказывать коротко о пережитом, виденном и слышанном в тундре. — Поначалу мы долго кружились по тундре за-напрасно: нет как нет нигде следов самоядишек. Лучка Макаров стал говорить Ивашке Карнауху: надо-де следы запутать свои, а то самоядишки нас выслеживают. И тут мы встретились с другим десятком твоих людей, боярин. Тот десяток тоже не мог напасть на след самоядишек...

Ни словечком воевода не обмолвился, пока рассказчик не заговорил о том, что Хулейко повел Ивашку Карнауха по следу старшины рода карачейского Сундея Тайбарея.

— Это тот самый Сундей, что силу имеет непомерную?

— Тот самый, боярин.

— Сколько же ныне годов ему будет?

— Да, сказывают, на вторую сотню, почитай, перевалило.

— А он большую силу имеет у самоядишек, этот старик?

— Сказывают, боярин, избылые самоядишки почитают его заместо бога. Скажет слово — так тому и быть. [- 68 -]

Скажет: «везите ясак», — повезут. Скажет: «Пустозерский острог позорите», —позорят.

Воевода вскочил с лавки, ногой притопнул:

— Еще поглядим, кто кого позорит! Так, говоришь, Ивашка Карнаух по его следу пошел?

— Пошел, боярин. Размашисто перекрестился воевода.

— Благодарю тебя, матушка богородица! Ты услышала молитву мою.

И посланного Ивашкой спросил:

— А силача твоего поганого Ивашка Карнаух сумеет ко мне живым или мертвым доставить?

— Это уж так и будет, боярин, — поторопился поддакнуть стрелец.

— Твое дело молчать, когда я говорю!—прикрикнул воевода. — Кажи-ка вот лучше свою кралю неумытую.

Стрелец низко поклонился:

— Не моя эта краля, боярин. Тебе Ивашка Карнаух бьет челом этой кралей.

Только теперь вник воевода в смысл этой фразы, уже сказанной стрельцом в самом начале встречи. И, вникнув, повеселел.

— Коли так, кажи ее скорее. Погляжу, знает ли Ивашка мои прихоти.

Стрелец вытолкнул Нетолу на свет, сам скверно улыбнулся:

— С этакой писанкой и ты, боярин, не побрезгуешь, поди, ночь скоротать?

Нетола не упрямилась, не визжала, не плакала. Но столько было ненависти во всем ее облике, что Федор Афанасьев, встретившись с ее взглядом, невольно откачнулся назад и зашептал:

— Да воскреснет бог и расточатся врази его!..

Он дочитал до конца молитву, а Нетола продолжала смотреть на него все такими же налитыми ненавистью глазами. Было очевидно: она — не бесплотный Дух, не наваждение дьяволово. А тогда... о, тогда Федору Афанасьеву нечего страшиться. Тогда она — собака, а он — хозяин над ней. И, усмехнувшись, он шагнул к Нетоле, чтобы обнять ее. [- 69 -]

— Тю-у... — крикнула Нетола и с силой оттолкнула его руку.

Но не крик, не сила заставили воеводу снова отступить от Нетолы на шаг, а та яростная ненависть в глазах ее, которая, казалось, вот-вот прожжет его.

— Клянусь богом, у самого сатаны глаза не страшнее глаз этой поганой девки! — пробормотал он. — Чистая ведьма, право слово. Удружил мне Ивашка Карнаух, нечего сказать! А красивая — то правда! — И опять усмехнулся погано.

— Да уж на что краше, боярин, — захихикали оба стрельца. — Гляди: рожей своей она вовсе не схожа с поганой самоядской породой.

— Вижу: король-девка! Самому царю ада кромешного под стать! Ну, да и я не люблю, чтобы мое от меня ушло. Позовите ко мне толмача. Хочу пару слов сказать ей ласковых, дабы добрее стала. Ха-ха-ха...

Стрельцы бросились за толмачом, но воевода остановил того, который привез Нетолу.

— Про то не знаешь, как ее звали самоядцы?

— Нетоли! — переврал имя стрелец. А воеводе послышалось «Утоли». Он вздрогнул.

— Что ты врешь, дурак! Не бывает такого имени...

— Вот те крест, боярин.

— Пошел вон, дурак! — затопал Федор Афанасьев ногами.

Стрелец опрометью бросился к двери, так и не поняв, за что разгневался воевода.

Когда захлопнул стрелец двери, поглядел Федор Афанасьев на Нетолу, потом на образ, потом опять на Нетолу.

«Да уж не наваждение ли дьявольское эта самояд-ка?» — подумал воевода и перекрестился.

— Свят, свят... С нами сила крестная... — И опять прочитал до конца молитву «Да воскреснет бог».

Бражник и распутник, способный во время кутежа растоптать любую икону, он был, однако, не менее суеверен, чем все крещеные его времени.

Нетола не превращалась, однако, в ничто, не проваливалась в преисподнюю после чтения молитвы «Да воскреснет бог».

Полуприкрыв веками черные, налитые гневом глаза [- 70 -]

свои, неподвижная, она казалась статуей, сделанной из теплого металла.

Хотелось прикоснуться хоть кончиками пальцев к этой статуе, ощутить тревожную теплоту ее тела, и было до ужаса страшно сделать это, ибо всякое прикосновение, казалось, будет скверным кощунством, за которое не простится ни в сей, ни в загробной жизни.

Нет, нет: не простит богородица воеводе кощунства великого! Слыхано ли дело — поганую идолопоклонницу с ликом богородицы уравнял! А виноват во всем стрелец: он, холоп проклятый, навел воеводу на еретические мысли.

Нет, тут дело неспроста: божие ли провидение вмешивается в его жизнь или произволение дьявола, а только не человек.

Суеверный страх и разнузданная похотливость бывшего кутилы московского боролись в воеводе, бросали его то в жар, то в озноб.

— Господи, не выдержу я! — крикнул он наконец.

В этот момент вбежал в комнату запыхавшийся толмач.

Федор Афанасьев схватил толмача за руки:

— Имя, спроси имя у этой девки! Толмач спросил.

Нетола не ответила. Толмач повторил вопрос. Нетола промолчала. Толмач еще раз спросил. Нетола бровью не повела.

— Господи! Глухая она, что ли? — И воевода сам подбежал к Нетоле, но не посмел прикоснуться к ней. — Ты что же молчишь? Что не отвечаешь, когда спрашивают?

По-прежнему стояла Нетола неподвижной статуей — теплой, соблазнительной, манящей, но и пугающей.

На лысине и на лбу воеводы выступили бусинки пота, лицо покраснело, рот заслюнявился... Ему казалось — не ответит ничего поганая девка, он сойдет с ума, начнет ее грызть, рвать на части, как волк оленя. И он молит толмача:

— Да спроси, спроси ты ее еще раз! Вопи ей в са- [- 71 -] мое ухо. Во всю глотку реви! Убей, а заставь ее говорить. Имя заставь сказать! Имя!

Удивленно глянул толмач на воеводу: не видал он воеводы таким беспомощным, но приказ выполнил. Больно сжав плечи Нетолы, он рявкнул ей в правое ухо:

— Имя скажи — как? Имя?

Нетола отшатнулась, но на этот раз ответила:

— Егарам.

— Что она говорит? Что говорит? — встрепенулся воевода, услышав не то слово, которое страшился услышать.

— Говорит, не знаю.

— Как не знает?! Не может такого быть! Ты спроси еще раз! Хорошенько спроси! Да спроси — не глухая ли она?

Толмач спросил:

— Ты не глухая?

И опять Нетола повторила:

— Егарам.

— Как же не знаешь? Слышишь, когда я тебя спрашиваю, стало быть, не глухая? Как же твой отец зовет тебя?

— Егарам.

— А отца твоего как зовут?

— Егарам.

— Ну, может, знаешь, как твой отец твою матку называет?

— Егарам.

— Да что ты за незнайка такая?! Кто же за тебя знать-то будет?

— Егарам.

Воевода бросился на толмача с кулаками:

— Сам ты незнайка, проклятый! Сам не умеешь, видать, лопотать по-ихнему, а мне набрехал! На вот, на! Получай! — и начал перекидывать толмача с кулака на кулак.

А Нетола все стояла — бесстрастная, чуждая к происходящему, замкнувшаяся и сосредоточенная. Она знала, что воевода напрасно бьет толмача, но не жалела того. С раннего детства отец твердил ей: «Воеводы — наши обидчики: забрали земли наши, наши озера рыбные забрали, ухожаи зверей забрали. С воеводами мы [- 72 -] всегда в войне. А на войне не всегда можно силой брать. На войне хитрость сильнее силы часто бывает. У воевод силы больше нашего. Чем, как не хитростью, воеводу брать? Для хитрости и баба годится. Воеводы думают, — наши бабы не понимают по-ихнему и не остерегаются; обо всем говорят при них. Ты — девка. На тебя еще меньше думы, что знаешь их язык. А ты от меня научись их языку. Говорить — можешь не говорить, а понимать научись».