Проект Садовник. НАЧАЛО - МУЛ

полицейский, судя по выговору украинец, — вас там уже заждались.

— Ироды, оставьте мальчика в покое! Видите ему плохо! — прокричала тётя и замахнулась кочергой, которую всё ещё держала в руках. Это было последнее, что она смогла сказать. Прозвучала кроткая очередь из автомата, и тётя Оксана со стоном упала на пол рядом со мной. На платье, в районе живота, у неё расползалось огромное кровавое пятно. Мне хотелось кричать, но я не мог. Ком стоящий в горле, не пропускал звуки. И только слёзы ручьём катились по неумытым щекам Михи.

— Легко отделалась — прокомментировал убийство полицейский, а затем перевёл свой взгляд на меня, и добавил: — а ты, Сталинский выкормыш, получишь за все сполна. Я об этом позабочусь лично! — после чего схватил меня за шкирку и как мешок потащил на улицу.

После этих слов полицейского, память услужливо напомнила мне видео, просмотренное на YouTube, где Украинские нацики, красуясь на фоне трупа шестилетнего мальчика и разрушенного снарядом дома в Горловке, произносят примерно те же самые слова, только слово Сталинский, заменяют на фамилию действующего президента России.

Ног я не чувствовал, и поэтому сам идти не мог. Пнув меня несколько раз по рёбрам, и видя, что это не даёт результата, полицейский продолжил тащить дальше лёгкое тельце Михи. Из соседних хат полицейские вместе с эсесовцами выгоняли мужиков, женщин с детьми. Некоторые строения уже горели. Постоянно слышны были крики, стоны, плач детей, лай собак, автоматные очереди. Вдоль улицы, по которой гнали людей, стояли немцы, державшие в руках поводки огромных овчарок, которых натравливали на тех, кто не хотел идти, или пытался убежать. Около своей хаты, где мы вчера вечером тусовались, раскинув руки, лежал балабол Стёпка. Рядом с ним валялся его заветный револьвер. Несколько пуль, из автоматной очереди, попало в голову, поэтому смерть его была мгновенной, и ему не ведом будет тот ужас и та боль, которую уготовили нам эсесовцы.

Большой колхозный сарай, в который сгоняли людей, находился на краю села. В советское время, до войны, его использовали для хранения сельхозинвентаря, и поэтому, как бы в насмешку, сохранился огромный противопожарный щит, выкрашенный в красный цвет, и написанном на нём предупреждении об аккуратном обращении с огнём. Строение было окружено автоматчиками. Напротив открытых ворот стояло несколько мотоциклов с сидящими в них мотоциклистами в армейской форме, в люльках которых были закреплены пулемёты. Чуть в сторонке, около легкового автомобиля и двух крытых грузовиков, в плащах и фуражках, стояла, переговариваясь, группа офицеров, вокруг которой крутился кинооператор, выбирая лучшие планы для съёмки. Всё было, для них, буднично и привычно. Как напишут позднее: немецкая армия проводила стандартную акцию устрашения, в ответ на действия белорусских партизан. Хотел бы я посмотреть на лица этих нелюдей, если бы вместо нас, у них на виду, в сарае сгорали заживо их любимые жёны и дети.

Подойдя к дверям сарая, полицай просто закинул меня внутрь, как мешок с картошкой, и отошёл в сторону, чтобы не перекрывать поток людей, идущих на казнь. Меня подхватили на руки, отнесли в сторону и посадили, прислонив спиной к стенке сарая. Повсюду слышались, плачь детей и причитания женщин. Люди начали догадываться о своей участи, когда немцы, загнав последних селян внутрь, заколотили двери сарая и стали обкладывать стены соломой, поливая её бензином, но мозг их отказывался понимать, ещё на что-то надеясь, не веря, в то, что в мире существует подобная бесчеловечная жестокость. Подожжённый с нескольких сторон и облитый бензином, сарай загорелся сразу. Последнее, что осталось в моей памяти, это тлеющая рубаха, потрескивающие волосы на голове, непереносимая дикая боль и крики сгорающих заживо людей.

Я лежал на своей постели в общаге. За окном была ночь. В комнате тоже стаяла темень, чуть разгоняемая отблесками уличного освещения. Тело моё горело, видно у меня была высокая температура. Мне было страшно, как никогда раньше. Я только что сгорел заживо. Встав с кровати, нечего не соображая, как зомби, на автопилоте, пошатываясь, прошел по коридору общежития до душевой кабинки и в чём был, залез под ледяную струю, не чувствуя холода. Сколько стоял в душе, я не помню, потому что мозг опять отключился.

Повторно пришёл в себя опять в своей постели: лежал весь мокрый, но в отличие от первого раза в комнате горел свет, а от входной двери до кровати тянулась цепочка высыхающих лужиц. Надо было брать себя в руки и приходить в себя. Переодевшись в сухие трусы и майку, бросив мокрую одежду под кровать, я улёгся на кровать соседа, которая была не намокшая и чистая, моля бога чтобы он не появился до того времени, как я смогу заменить ему постельное бельё на свежее. Меня трясло, как в лихорадке. Я не мог даже на минуту закрыть глаза, так как сразу вставали картины погибавших детей. Так и лежал, упёршись невидящим взглядом в потолок. Мой пожизненный застарелый пацифизм слазил с меня, как кожа с обгоревшего на солнце курортника. Я впервые в жизни смог бы, наверное, убить человека, хотя этих фашистов нельзя было назвать людьми. Это были сбесившиеся, от своей исключительности звери, которых надо стрелять на месте без всякой жалости, чтобы они не распространили своё превосходство на весь мир.

Только под утро провалился в спасительное беспамятство. В этом состоянии и был вечером найден девчонками, которые пришли узнать, какого чёрта я не иду помогать им готовить сабантуй. Они же и вызвали скорую помощь. Приехавшие врачи привели меня в чувство, проведя первичный осмотр. Опытных специалистов бригады удивило то, что кроме высокой температуры у меня не было никаких других признаков начинающегося заболевания, что и помогло мне отбрыкаться от переезда в больницу. Вкатив мне пару уколов, взяв с девчонок обещание, что они за мной присмотрят и в случае ухудшения самочувствия снова позвонят, скорая помощь уехала, оставив меня вместе с охающими и причитающими подружками. Сказав им, что после уколов мне уже намного лучше, и сиделка не нужна, а только желателен покой вместе с тишиной, выпроводил их из комнаты.

Впереди у меня была очередная бессонная ночь. Запах свежего шашлыка, позднее принесённого болящему, сердобольными сабантуйцами, ассоциируемый с запахом сгорающих людей, вызвал долго не прекращающиеся рвотные порывы. Есть я не мог, и не хотел. Организм принимал только крепкий свежезаваренный зелёный чай. Искусственный Интеллект Наблюдателя нанёс по мне точно выверенный удар, достигший своей