Вечерний свет (сборник) - Рональд Келли

Лиз Нгуен, как я теперь разглядел, тоже была там и тоже вытворяла нечто пугающее, противоестественное, опровергавшее все, во что я верил. Моя реакция казалась бессмысленной – ведь это был всего лишь танец, – тем не менее я не вру, описывая свои чувства. То, что она выделывала, доводило до крайности то, что она позволяла себе в прошлый раз, когда разогнала остальных танцоров. Это был какой-то нечестивый, мерзкий танец, сопровождаемый улыбкой – ужасающей улыбкой. Как и мой отец, она не повзрослела, оставшись той же семнадцатилетней девушкой, какой была на празднике Сэди Хокинс почти десять лет назад.

Я ждал, что отец скажет мне что-то еще. Мы ведь не виделись с тех пор, как мне было 10 лет, и он, конечно, хотел попросить у меня прощения или признаться, что очень по мне соскучился, что любит меня, что…

Если бы!

Вместо этого он продолжал свой нескончаемый устрашающий танец, даже не глядя в мою сторону.

Как давно это продолжается? Десятилетия? С тех пор, как прозвучали его последние обращенные ко мне слова: «В комнате я исполняю танец»? Тогда можно было подумать, что он давно этим занимается. Как давно – и как часто? Выходит, это не прекращалось с тех пор, как он нас оставил? Он совершенно не постарел. И это все, чем он занят? Он хоть когда-нибудь останавливается? Как насчет сна? И еды?

А он знай себе танцевал, и это зрелище выводило из себя, бесило. Я хотел, чтобы он перестал, чтобы отреагировал на мое присутствие, обнял меня, пожал мне руку, хотя бы прекратил свое нелепое дерганье…

Но он и не думал останавливаться. Мне уже хотелось, чтобы он оступился и упал, раз не было другого способа положить этому конец. Или, еще лучше, свалился с сердечным приступом, схватившись за грудь.

Я желал ему смерти!

Лиз Нгуен продолжала собственный танец, остальные малевали картины, бренчали на музыкальных инструментах, произносили речи. Все были погружены в свои навязчивые занятия.

Рядом со мной возникла та самая непривлекательная особа, которая накалякала на моей ладони этот адрес, – я не заметил, откуда она взялась.

– В комнате, – проговорила она шепотом, – ты можешь убить своего отца.

Отец все танцевал. После приветствия он не сказал мне ни единого словечка, и я ненавидел его за это. Я впервые заметил нечто длинное, похожее на копье, прислоненное к стене справа от меня.

«В комнате ты можешь убить своего отца».

У меня не было намерения его убивать. Привлечь его внимание – вот и все, чего мне хотелось. Я только хотел, чтобы он перестал. Но, взяв копье – всего лишь, чтобы ткнуть его и принудить прекратить этот изматывающий танец, – я сильно, как бейсбольной битой, ударил его по ногам. Несколько секунд назад я хотел только остановить его, а теперь у меня появилось желание сломать ему ноги, и я ужаснулся чувству удовлетворения, которое появилось у меня от его падения. Он распластался на грязном деревянном полу, и я, не дав ему встать, со всей силой ударил его копьем по ногам наотмашь, как палкой. Я наносил удар за ударом, потом перенес удары на его руки, потом на голову. И он умер.

Никто не обратил на это внимания, никому не было до этого дела. Художник знай себе рисовал, Лиз танцевала, все продолжали те свои дела, за которыми я их застал, войдя, как будто ничего не произошло.

Взмокший, тяжело дыша, я швырнул копье на пол.

Женщина со стоянки все еще стояла рядом со мной и указывала на письменный стол у дальней стены, едва видимый в полумраке.

– В комнате ты можешь написать свой рассказ, – произнесла она.

Я выбежал вон. У меня ломило руки и грудь, легким не хватало воздуха, чтобы уберечь меня от обморока, однако я умудрился добежать до лифтовой площадки, ввалился в первый открывшийся лифт, выпал из холла на улицу. Там, согнувшись пополам и уперев руки в колени, я стал глубоко дышать, чтобы успокоиться. Я отказывался думать о происшедшем, о содеянном мною. Отдышавшись, я со всех ног помчался к повороту, потом по боковой улице к своей машине.

Доехав до округа Оранж, я покатил прямиком к своей сестре Кларе, надеясь, что у нее выходной, что она дома. Так и оказалось. По пути я кое-как пришел в себя, кондиционер в машине высушил мой пот, но я все еще не мог понять, что к чему, в голове царил хаос, и Клара почувствовала, что я не в себе.

– В чем дело? – тут же спросила она. – Что случилось?

– Отец! – выпалил я. – Я только что видел отца!

– Ты его видел? – Клара схватила меня за плечи. – Где? Как он выглядел? Ты спросил его, почему он пропал? Почему ни разу не звонил, даже открытки не прислал?

Я не знал, что ей ответить, не знал, что сказать.

– Ты говорил с ним? Что он делал?

Я глубоко вздохнул.

– В комнате, – сказал я, – он исполнял свой танец.

пер. А. Кабалкин

Эд Горман

Одиночный полет

(Он ходил с ней на каждый прием. Ни одного не пропустил. Диагноз. Операция. Химиотерапия. Облучение. Когда онколог сообщил ей грандиозную новость – «мы называем это полным успехом, Рут!» – они уехали на две недели в Лондон. Это было им не по карману – ну и пусть!)

– Опять куришь?

– Ага. – Снова эта хитрая улыбочка Ральфа! – Боишься, у меня будет от этого рак?

– Может, приоткроешь окно?

– Я купил эту пачку вчера. Приятное ощущение! Двадцать шесть лет мне хотелось сигаретку. Видишь, как давно я бросил! А тут решил – какого черта? Раз такие дела… Я долго колебался. Не знаю, почему выбрал именно сегодняшний день. Так уж вышло.

Он опустил стекло, и нас окутала, как милосердный ангел крылами, теплая летняя ночь.

– Я выкурил уже четыре штуки, но настоящее наслаждение доставила только эта.

– Почему же именно она?

– Потому что мне понравилась твоя гримаса.

– Католическое воспитание?

– Верно, малыш. Ох уж эти мне католики! От них такое напряжение внутри, хоть клизму ставь. Жене не изменяй, с налогами не мухлюй, церковь не обманывай… За малейшее отклонение от правил схлопочешь ремнем по заднице.

– Для бывшего копа ты весьма красноречив. Меня впечатлило сравнение с клизмой. Кстати, когда ты называешь меня «малышом», на нас удивленно косятся. Это в мои-то шестьдесят шесть и в твои шестьдесят восемь!

Ральф вечно корчил из себя головореза; ко дню увольнения в его личном деле набралось семнадцать жалоб от граждан.

Он глубоко затянулся «Уинстоном».

– Сегодня мы резко повышаем ставки, Том, вот я и нервничаю. Знаю, ты терпеть не можешь, когда тебя называют «малышом». Сделай скидку на мои нервы.

Я удивился такому признанию. Обычно он любил изображать крутого парня.

– Официантка такой скидки не сделала, Ральф.

– Сколько можно об одном и том же? Между прочим, я заказал чизбургер и оставил ей целую десятку чаевых после того, как дважды извинился. Потому что видел, как ты окаменел!

– Она зарабатывает шесть баксов в час, а дома у нее ребенок.

– Просто ты немного волнуешься, совсем как я. Поэтому никак не заткнешься.

Видимо, он был прав.

– Мы действительно сделаем это?

– Да, Том, сделаем.

– Сколько сейчас времени?

Я посмотрел на свой «Таймекс» – подарок в связи с уходом на пенсию после двадцати шести лет преподавания в средней школе. Мои предметы – английский и творческое сочинительство. Другой мой дар – избегать нападений со стороны учеников. Двоих моих коллег избили, один из них так и остался хромым, хотя прошло уже много лет.

– На девять минут больше, чем когда ты спрашивал в прошлый раз.

– Вообще-то я бы сейчас с удовольствием спрятался вон за тем деревом и отлил. Наверное, так и поступлю.

– Он подъедет как раз в этот самый момент.

– Черт с ним! Куда я гожусь с переполненным мочевым пузырем?

– Вот если он тебя увидит, от тебя и правда не будет никакого толку.

– Он не заметит, спьяну-то. – Улыбка превращала его в тридцатилетнего. – Уж больно ты трясешься!

Луна врала, как ей и положено. В ее свете этот уродливый двухэтажный домишко с плоской крышей превращался если не во дворец, то в терпимое жилище – если не разглядывать его долго. Меня интересовало одно: крутая расшатанная лестница, поднимавшаяся под углом 45 градусов к его боковой стене. И еще то, что дом стоял в одиночестве на краю городка. В свое время здесь была ферма, за домом притулился полуразрушенный сарай, дальше чернело запущенное поле. Единственные обитатели – супружеская пара на втором этаже, Кен и Кэлли Нили. Нам был нужен Кен.

Мы поставили машину за дубовой рощицей. Отсюда удобно было наблюдать, как он подъедет и станет подниматься по этой лестнице. Я сделал радио тише, хотя любил Брюса Спрингстина.

Когда Ральф вернулся, я дал ему пузырек с дезинфицирующим средством для рук.

– Тебе бы податься в вожатые скаутов!

– Пописал – вымой руки.

– Конечно, мамочка.

И тут мы услышали его. Он так гонял в своем блестящем красном пикапе «шевроле», словно собирался взмыть с шоссе в воздух. Мне стало интересно, как относятся ночные птахи, прикорнувшие под луной, к громыхающей из пикапа музыке кантри. Ветерок принес в окно моего «вольво» аромат лета – только давнего. Я представил: семнадцатилетняя девушка, стягивающая через голову футболку, бессмертное совершенство ее острых грудей и розовых сосков…