Фальшивый грош - Эстел Томпсон

Подойдя к машине, я оглянулась. Его фигура темнела на дорожке. Я приказала себе перестать глупить: может, он намеревался извиниться за свое поведение накануне. Но была рада оказаться в машине.

В пути я размышляла, что алиби Джека Лантри на тот роковой вечер, пожалуй, не крепче, чем у Карла Шредера. Свет в квартире и работающий телевизор — примитивный трюк, создающий впечатление, что дома кто-то есть. Все, кто видят и слышат, автоматически приходят к выводу: значит, он дома. Точно так же, как нынешним вечером у нас и тени сомнений не возникло — темно, значит, Джека дома нет. И, безусловно, мотив у него есть тоже. Вот только, как мне указали уже трое, вряд ли Джек стал бы вынашивать планы полгода, прежде чем ударить.

«Скорую» я встретила на дороге и выругала себя: надо сосредоточиться на своих делах и забыть человека, стоявшего в тени у дома. Но происшествие странно встревожило меня: пробыла я в городе всего две недели, но куда бы ни поворачивалась, всюду натыкалась на эту тайну.

Кто же убил Элинор Шредер?

Остаток недели прошел довольно спокойно, без бурных событий. Дэнис сводил меня на обед в роскошный ресторан в Авроре и показал дюжину фотографий, которые ему удались в нашу общую экспедицию. Лишь четыре, заявил он, сносные. Глядя на них, я поняла, отчего Билл назвал Палмера — «художник с камерой»: какое искусное использование светотени и мгновений неподвижности.

А в воскресенье Карл Шредер повез меня осматривать окрестности. Мне открылось, что Карл глубоко и тонко чувствует красоту природы, он показывал мне тихие затененные уголки дороги сквозь естественный лес, заливчики, где ивы окунали ветви в воду, а в тени стояли коровы; высокие холмы, с которых открывались дивные виды; полоску густых зарослей кустарника рядом с дорогой, где воздух звенел от серебряного курлыканья токующих тетеревов.

На ланч мы устроились у водопада, и, пока готовилось мясо, я поинтересовалась, где он так великолепно выучился говорить по-английски, акцента почти незаметно.

— Ты ведь всего года три-четыре как уехал из Германии, как мне рассказывали. Наверное, и раньше знал английский?

— Видишь ли, у моего отца хватило здравого смысла жениться на англичанке незадолго до войны, так что английскому я выучился еще в детстве, так же рано и естественно, как по-немецки.

— А из Германии почему уехал? Извини, — быстро прибавила я. — Не мое конечно, дело.

— Секрета тут никакого. Я никогда особо не интересовался политикой. Война и нацистское правление всего лишь детские воспоминания, очень туманные. Помню одно — мама всегда ненавидела нацистов. У отца были другие взгляды. Он преподавал в школе английский, писал стихи. Был абсолютно непрактичен, его мало трогал мир за стенами дома и работы. Но ни глупым, ни эгоистичным он не был. Очень мягкий, добрый, он просто не мог поверить, что бывают и злые.

Карл перевернул мясо.

— Коммунистический режим мама ненавидела не меньше нацистского. Она любила Германию, и ей было невыносимо, что происходит со страной. Она уговаривала отца сбежать, но он и слушать не желал. Мама привила мне вкус к другому образу жизни, и его не смогла разрушить ни официальная пропаганда, ни мое безразличие к политике. Я последовал по стопам отца, стал учителем, преподавал английский и историю, но истинное мое призвание — драматургия; однако, я чувствовал — политические ограничения убивают мое творчество.

Идея выбраться из-за железного занавеса всегда сидела в уголке моего сознания. Десять лет назад умерла мама, но я не мог бросить отца. Потом умер отец, и я решился.

Пожав плечами, он усмехнулся.

— Особым драматизмом побег не отличался. Может, и был некоторый риск, но что же… Мне повезло, конечно, — лицо его вдруг помрачнело: он вспомнил что-то неизвестное мне. — Крупно повезло, считай.

Наступила короткая пауза, его молчание, мрачное лицо заставили меня невольно положить руку ему на плечо, стараясь проникнуть в его одиночество.

Карл взял меня за руку и, вернувшись в настоящее, немножко удивился, обнаружив рядом меня.

— Вот так при первой возможности я и сбежал в Англию, — легко заключил он. — Стал преподавать там в частной школе. Немецкий, конечно, — и лицо его от усмешки опять стало мальчишеским. — И стал писать пьесу. Она с успехом идет в театрах. Что несомненно доказывает дурной вкус английских театралов. Ладно, пойдем! Помоги принести посуду для ланча из машины.

Когда мы шагали к машине, я остановилась — на земле что-то блеснуло. Я наклонилась подобрать.

— Что там? — поинтересовался Карл.

— Блестящее что-то, но затоптано в грязь.

Засохшая глина крепко заковала неопознанный блестящий предмет. Вынув перочинный ножик, Карл освободил вещицу и протянул мне.

— Ого! Шестипенсовик! — воскликнула я.

— Ты хочешь сказать, пятицентовик, — поддразнил он, — у нас ведь теперь десятиричная система, забыла?

— Нет, шестипенсовик самый настоящий. Грош. Он гораздо забавнее.

— Почему же? — Карл, улыбаясь, смотрел на меня.

— Потому что про грошик полно детских стишков. А про пятицентовик никакого тебе стишка не сочинишь. А этот вдобавок, считай, фальшивый — погнутый весь, горбатенький.

Шестипенсовик совершенно потерял форму: по нему несомненно проехалась машина, или на него наступил чей-то каблук.

— Видишь? — показала я Карлу. — Он будет приносить счастье!

— Почему?

— Откуда ж я знаю! — весело воскликнула я. Я была благодарна монетке — отвлекла Карла от грустных воспоминаний, развеселила нас. — Есть смешная детская песенка о кривом шестипенсовике. Целиком не помню уж, но как-то так:

Прогуляйся по лугу кривому, взбеги на кривое крыльцо,Наткнись на кривые шесть пенсов, ступи на кривое кольцо…

Карл смотрел на меня, чуть наклонив голову, в глазах загадочная усмешка.

— Симпатичная песенка. И что же она означает?

Я минутку подумала и покачала головой.

— Без понятия, — призналась я. — Да разве в детских песенках когда бывает смысл?

И, переглянувшись, мы расхохотались. На нас обернулись из компании, тоже устроившей пикник у водопада, и поулыбались, недоумевая, над чем мы хохочем. Вряд ли мы могли бы толком объяснить, но нам самим было понятно: талисман на счастье, не тянувший никаких последствий. Даже для нас. Но позднее нам очень даже пришлось вспомнить находку.

— Короче, — заявила я, вынимая бумажник, — мне нравится, мой гнутый-перегнутый фальшивый грош, и я буду хранить его.

Я запрятала монетку в кармашек с молнией рядом с ключами от машины. Наверное, тут-то шестое чувство и должно было шепнуть мне — я совершаю нечто важное. Но все мои экстрасенсные ощущения молчали.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Следующие недели я жила спокойно и безмятежно, привыкая к Виллоубанку. Врачебная практика оставляла мало досуга, но все-таки минутку-другую для развлечений и прогулок я выкраивала, несмотря на частые к тому же дожди: сезон дождей был в разгаре. Дэнис еще разок-другой брал меня в свои экспедиции, я была увлечена не меньше, чем в первый раз: интерес к птицам у меня рос, подпитываемый энтузиазмом Дэниса и моими углубившимися знаниями о них. Дэнис объяснял, как знание их привычек и местности помогает ему разыскивать самых разных птиц.

Из-за нашего общего увлечения птицами и природой вообще, оба мы нечаянно стали пылкими активистами местной Ассоциации прогресса, выдвигавшей требование, чтобы заросший кустарником участок у реки — совершенно прелестный — был объявлен общественной собственностью. Основная часть его принадлежала Шредеру, и тот заявил, что охотно подарит землю: узкая полоска не смыкается с остальной его собственностью и в сущности бесполезна для него. Но другой владелец был менее склонен к подаркам, и требовалось собрать средства для выкупа. Так мы с Дэнисом стали союзниками, и я узнавала его все лучше и лучше.

Под внешней беспечностью скрывалась чуть ли ни фанатичная преданность своей профессии — например, я сделала втайне забавное открытие: Боже упаси кому-нибудь даже ногой ступить в его проявительскую. Трудился он и на ферме, не щадя себя: обихожено тут все было, как на выставку. Постепенно поняла я и его страсть к азартной игре: это была его разрядка. Я чувствовала, что, несмотря на легкомысленные манеры, человек он крайне нервный, и ему необходим сумасшедший азарт игры, ставки на лошадей, это добавляло капельку Хейда к доктору Джекиллу. Для него то была лишь забава, его способ отключаться — я наблюдала его как-то, когда он пригласил меня на скачки.

Изредка то он, то Карл приглашали меня на вечеринки или в кино. А Дик Бейнс как-то уговорил — хотя я давно не практиковалась — проехаться верхом на лошади. Про себя я радовалась, что Эйлза не стала третьей участницей прогулки: при всей своей хрупкой красоте она была настоящей спортсменкой и великолепной наездницей.