Участники - Денис Епифанцев

и они пригласят тебя в гости: мы вечером собираемся посидеть, будем смотреть Антониони. И что?

Как странно, думал я. Ведь в этом и смысл. Чтобы добиться всего этого, чего ты так хочешь: квартиры, отношений, путешествий, чтобы производить такое же впечатление, ты должен это построить, а не прийти и взять. Нет ничего готового. Вот это – то, чего ты хочешь, не лежит на полке в магазине, красиво упакованное, чтобы только разогреть. Это работа, которую нужно проделать, инвестиции, которые нужно вложить.

И деньги – это последнее, что требуется для того, чтобы твое представление о правильном совпало с реальностью. Гораздо больше придется инвестировать времени, нервов, заботы.

Но, скорее всего, нет.

Мои герои если и отправятся, то на выставку современного искусства. Кого-то, кому не больше ста лет. И это должно быть что-то сильное. Типа Бэкона или Рихтера. Что-то, что подсветит их другим светом: холодным, жестким, нечеловеческим.

– Ну или во всяком случае примерно так это работало последние сто лет, – говорит Наташа. Мы завернули за угол и обнаружили в кустах скрытый от всех диван: такой датский модернизм середины XX века и пепельницу: широкое латунное блюдце на тонкой ножке с устойчивым основанием. Мы сидим теперь на диване и смотрим на панораму города перед нами. – То есть так это на самом деле работало примерно последние пять тысяч лет, но последние сто лет эта стратегия – как быть публичной личностью, как в позднекапиталистическом обществе поднять немного социальной валюты – кристаллизовалась именно в эту форму.

Но.

С появлением социальных сетей все изменилось.

Раньше, чтобы быть публичным интеллектуалом, тебе требовалось занять место среди других таких же: тебе нужно было писать тексты, производить контент, выносить его на общественное обозрение и отвоевывать место под солнцем. А это тоже довольно тяжело. Во-первых, потому, что площадки, где ты мог бы публиковаться, были заряжены определенным социальным смыслом и капитал могли тебе дать специфический. А во-вторых, потому, что социальный капитал был ресурсом ограниченным – внимание общественности, а именно это и создает твой социальный капитал, вещь не бесконечная, и общественность быстро отвлекается на что-то новое.

– Извини. Ты готовишь новую лекцию? На мне репетируешь аргументацию?

– Есть немного. Ты не против?

– У меня сегодня еще были планы. То есть мне интересно дослушать, но если там на десять минут, а если на пару часов, то давай лучше прервемся.

– Не. Я коротко. Мне просто эта мысль кажется интересной. Я хочу тебе ее изложить, чтобы ты покрутил ее и сказал, что она интересная и оригинальная и с ней можно выходить. Никто не упрекнет в повторе или копировании.

Ты же все знаешь об этом.

– Давишь на гнилуху?

Наташа пожимает плечами.

– Ну слушай. Мне важно. Я хочу сказать.

Раньше, когда не было социальных сетей, работала одна тактика. Сегодня, когда твой твит может вирусно распространиться среди миллионов за несколько секунд, социальный капитал зарабатывать легче.

Но и терять быстрее. Труб для накачки и слива внимания стало больше, и пропускная способность у них увеличилась.

Поэтому что?

Между мной живой и другим живым человеком стоит искусственный образ, размещенный в моем инстаграме. Это очень похоже на меня, иногда не отличишь, но это не я.

У этой другой девушки, которая похожа на меня, но не я, есть контент-план. Она читает книги с выгодными обложками и, кстати, не выбирает между плохой книгой с хорошей обложкой и хорошей книгой с плохой, сегодня достаточно хороших книг с хорошими обложками, а те издатели, которые не думают про инстаграм, теряют такую читательницу с кучей подписчиков.

Ты, кстати, придумал, как назовешь книгу?

– Думаю про MoneyFest. Как Манифест, только состоит из двух английских слов «Деньги» и «Фест», как фестиваль.

– О. Остроумно. Я бы прочитала.

Пришли мне экземпляр. Но да. Контент-план. Ходить регулярно в музей, регулярно смотреть кино, регулярно заниматься спортом, регулярно открывать для себя новые рестораны и другие места.

И знаешь что? Контент-план для инстаграма упорядочил мою жизнь.

Это сейчас прозвучит странно, а ты, как любитель разных антиутопий, нарисуешь апокалиптическую картинку, я знаю, но это, на самом деле, комфортная и прекрасная жизнь. Я в некотором хорошем смысле лишена неожиданностей, я точно знаю, что буду делать и зачем, у меня есть расписание и если я ему следую, то я получаю свои лайки, которые потом конвертирую в гонорары.

Так. Вслух звучит как пересказ серии «Черного зеркала». В голове звучало иначе.

Да?

– Да. Именно.

– Но ты же понимаешь, о чем я?

– С одной стороны, да. Хотя и не согласен.

– В чем?

– Мне кажется, что сама манера «подготовки» – она немного искусственная, и это видно.

Давай попробую объяснить. Как бы… Знаешь ли ты, почему сегодня никто не пишет как Хэмингуэй. Или Буковски. Или тот же Лимонов? Вот этот жесткий, экономный, сухой поток.

Я тут думал о том, как именно инструмент влияет на то, как мы пишем и как нас читают.

Вот ты, когда Лимонова или Буковски, старых, ну, молодых, в смысле – тогдашних читаешь, ты же понимаешь, что они писали это на печатной машинке. И это был определенный такой способ, который диктовал определенный стиль. Ты, когда сегодня что-то такое читаешь, ты понимаешь, откуда этот поток сознания. Чем он продиктован. Ты слышишь эту печатную машинку. Этот алкоголизм и отчаяние, и свобода, что написал и не будешь переписывать целую страницу потому, что это выглядит специально как будто ты стараешься, а этого старания быть не должно, должно быть живое, как припадок и многие другие вещи, они как бы рождаются из самого инструмента письма.

А я пишу на компьютере. Мне если не нравится слово или фраза, мне не нужно переписывать всю страницу, мне можно просто удалить или выделить и перенести на новое место. Могу целые абзацы между собой тасовать.

И ты, когда современных авторов читаешь, ты же видишь, что он современный. Не такой, как Воннегут или Миллер. И ты понимаешь, где именно эта современность. Она вот в этой возможности ctrl x / ctrl v. Ты видишь, как текст складывается как лего, и ты сам можешь спокойно его разбирать и переставлять абзацы. Вот этой монолитности больше нет. Все из кусочков.

И я стараюсь вот ту шершавость напротив восстановить. Мне кажется, если ее восстановить, то будет что-то такое – опознаваемое как цельность.

Почему сегодня нельзя писать как Лимонов? Потому, что никто тебе не поверит. Ты будешь писать про отчаяние, например, и одиночество – красиво писать будешь, ровно, а я тебе скажу, что у тебя