Все дни, все ночи. Современная шведская пьеса - Пер Улов Энквист

Берет стул и садится рядом, почти вплотную. Говорит очень спокойно и очень дружелюбно). Господин Стриндберг.

Стриндберг (не отвечает, еле заметно раскачиваясь — взад и вперед, из плотно сжатых губ вырывается едва слышный стон или монотонная мелодия): М-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м...

Давид. Господин Стриндберг.

Стриндберг. М-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м...

Давид. Господин Стриндберг, вы написали весьма неоднозначную пьесу.

Стриндберг (внезапно замолкает и, выждав немного, произносит едва слышно). Я знаю.

Давид. Иногда она кажется... лживой. А иногда... поразительно правдивой, помимо своей воли. Правда пробивается из щелей. Тех, которые вам не удалось заткнуть.

Стриндберг. Я знаю.

Давид. Да. Знаете, конечно.

Стриндберг. Я ведь — после той ночи — понял, что все кончено. А потом мне захотелось написать пьесу... о том, что произойдет, когда вы встретитесь вновь.

Давид. После операции, произведенной топором мясника.

Стриндберг. Да.

Давид. И вы написали пьесу о двух женщинах, которые любят одного и того же отсутствующего мужчину и...

Стриндберг. Вот именно...

Давид. Хотя понимали...

Стриндберг. Я знал, что все кончено. И все-таки написал так, как бы мне хотелось, чтобы было на самом деле.

Давид. Как бы вам хотелось?

Стриндберг. Иногда надо писать так, как тебе хочется, чтобы было на самом деле. Почем знать. А вдруг поможет.

Давид внимательно смотрит на него, ничего не отвечая.

Стриндберг (почти с детским изумлением). Я чувствую себя совершенно пустым. Абсолютно невесомым. Словно бы от меня осталась тонкая скорлупка. Пустая.

Давид. Господин Стриндберг, то, что вы писали о браке, мне всегда представлялось очень правдивым. И вы сами казались мне самым правдивым человеком изо всех, кого я знаю. А вы, оказывается, беспрестанно лгали... трудно поверить...

Стриндберг. Если бросить двух крыс в яму, фрёкен Давид, они начинают кричать. И превращаются в каннибалов. Так-то вот. Я кричу. Вытащите же меня из ямы, фрёкен Давид.

Давид. Да. Я понимаю.

Стриндберг. Нет, не понимаете. Ведь яму-то я тоже любил.

Давид не отвечает.

Стриндберг. У нас с Сири все было так, как, наверное, бывает у большинства. Мы считали, будто безраздельно владеем друг другом, и всю жизнь только и делали, что ставили друг другу палки в колеса. Обладай мы большей душевной щедростью, может, все бы сложилось по-иному.

Давид (кивает, колеблется, осторожно говорит). Вы, наверное, догадываетесь, что мы с Сири... собираемся жить вместе.

Стриндберг (после долгого молчания). Догадываюсь.

Давид. Можно мне сделать еще одно признание?

Стриндберг. Да?

Давид. Вы мне не совсем противны.

Стриндберг. Благодарю. (Какое-то время молчит.) Спасибо, вы мне тоже. (Говорит совсем просто и очень приветливо.) Я полагаю, вы догадываетесь, что в дальнейшем я буду вынужден бороться против вас.

Давид. Само собой.

Стриндберг (столь же дружелюбно). Что я, всеми имеющимися в моем распоряжении средствами, буду обязан преследовать вас, как своего врага. Обязан... преследовать, клеветать, бороться. Понимаете, я вынужден.

Давид. Понимаю. И принимаю.

Стриндберг (извиняющимся тоном). Это неизбежно.

Давид. Я знаю. Таковы ведь условия нашей жизни.

Фотограф (тихо, незаметно войдя в дверь, внезапно появляется на сцене с аппаратурой под мышкой — штатив, фотоаппарат, покрывало, ящик: осматривается, говорит без удивления). Я туда пришел?

Сири (лежавшая, свернувшись калачиком, на кровати в глубине сцены, встает; сохраняя полное самообладание, поправляет волосы, разглаживает помявшееся платье, застегивает расстегнувшуюся на груди пуговицу). Туда. Можете приступать.

Стриндберг (встает, подходит к рампе, говорит очень спокойно, обращаясь к публике). После той ночной репетиции в копенгагенском Дагмартеатре в марте 1889 года все было кончено. Премьера «Сильнейшей» с Сири фон Эссен в главной роли, состоявшаяся 9 марта, с треском провалилась. Спектакль был сыгран всего один раз. Стриндберг вернулся в Швецию, развод стал свершившимся фактом. Сири фон Эссен съехалась с Мари Давид, сначала они жили в Швеции, потом в Финляндии, где Мари — всего через несколько лет — умерла от туберкулеза. Но Стриндбергу все же довелось встретиться с Мари Каролин Давид еще раз. Произошло это случайно, в Леркила, 24 июня 1891 года. Однако они не успели обменяться ни единым словом, поскольку Стриндберг, в приступе дикого гнева, набросился на нее и столкнул с лестницы, в результате чего она сильно ушиблась, но без серьезных последствий. Состоявшийся вскоре суд приговорил Стриндберга — за нанесение телесных повреждений — к штрафу в размере 135 крон. Это была их последняя встреча. Больше он ее не видел.

Фотограф. Я готов.

Сири подходит к Стриндбергу и берет его под руку. Он послушно, как дрессированная собачка, следует за ней, стараясь попасть в ногу. Сиры, взяв под руку Стриндберга, а под другую Мари, ведет их к нужному месту перед фотоаппаратом.

Фотограф. Господин должен встать посередине.

Они меняются местами. Теперь Стриндберг посередине. Слева от него Сири. Она нежно и преданно склонилась ему на плечо. По другую сторону — Мари. Она стоит, опустив голову, вполоборота, словно бы глубоко задумавшись или же не желая иметь ничего общего с группой.

Стриндберг в центре, прямой и застывший. Взгляд устремлен прямо в объектив.

Ослепительная вспышка магния: льдисто-голубое облако заволакивает их лица смертельной бледностью. В то же мгновение сцена погружается в темноту, только что сделанный, увеличенный до огромных размеров снимок проецируется на задник, звучит громкая музыка.

Ларс Нурен

ОСЕНЬ И ЗИМА.

Пьеса в двух действиях

Lars Norén

HÖST OCH VINTER

© Перевод со шведского Ю. Яхниной

Действующие лица

МАРГАРЕТА.

ЭВА.

АННА.

ХЕНРИК.

Действие первое

Маргарета. Неужели не вкусно?

Эва. Еще, что ли, положить?..

Анна. Да нет, просто мне эта, как ее, мазь в рот попала.

Эва. Прямо не знаю.

Маргарета. А я столько усилий ради тебя приложила.

Хенрик. Может, ты не голодна?

Анна. Человек обязан испытывать чувство голода.

Эва. Effort[3].

Анна. Самопожертвование.

Эва. Усилие.

Анна. Вот-вот, вкус и отдает усилием. Петер купил какое-то снадобье, смазывать ногти Йону, он начал их грызть, я тоже намазала для пробы, а оно попало в рот.

Эва (о салате). Не знаю. Может быть.

Хенрик. Ты что, по-прежнему грызешь ногти?

Маргарета. Не она. Йон.

Эва. Да, нелегко.

Анна. Еще бы... На днях я попробовала салатную заправку, у нее был такой чудной вкус, что я сказала Роберту, повару: «Чего она у тебя такая едкая?» А потом поняла, что мне в рот попала эта мазь. (Наливает себе вина.) А кто сказал, что должно быть легко? Папа!

Маргарета (дружелюбно). Тебе надо перестать грызть ногти. Можно мне на них