Все дни, все ночи. Современная шведская пьеса - Пер Улов Энквист

женщинам... не понимаю...

Стриндберг. О, сколько же дерьмовой чепухи болтают о моей ненависти к женщинам. (С большим пафосом и оттенком жалости к себе.) Я ничего, абсолютно ничего не имею против женщин. (Тычет обвиняюще пальцем.) Вот ты, ты бы хотела, чтобы твоя дочь вышла замуж за женщину?!

Сири. Господи, вот облегчение было бы.

Давид. Что же это за мир такой... что же это за... где люди, подобные вам, вынуждены кричать, доказывать, измерять длину и диаметр, бояться, считать нас наркотиком и...

Стриндберг (не слушает, внезапно голос у него становится похожим на голос покинутого ребенка). Сири, я знаю, ты исчезнешь, сегодня последняя ночь в нашей жизни. Я больше никогда не увижу детей, я знаю, ты будешь беспощадна, я больше не увижу ни Карин... ни Грету... ни Путте. Это так, Сири. И я знаю, что должен либо умереть, либо выжить. А я могу жить, только имея рядом женщину. Ужасно. Пойду к Эрваллю, в детскую клинику. Пусть найдет мне женщину, недавно родившую ребенка. Отец неизвестен, сгинул. Молодую женщину, не обязательно красивую. Женщину лет 25 — с бедрами и грудью. Я стану заботиться о ее ребенке, воспитывать его, буду трахать ее и делать новых детей. Дети мне необходимы, я не могу жить без детского крика.

Сири. Вот его философия.

Стриндберг. Думаешь, я один такой?

Сири. Нет, в этом-то все и дело. Угнетать новых рабынь. Нас, угнетенных женщин, вы...

Стриндберг. Нас, угнетенных! Нас! Кто же эти, черт подери, мы? Многие столетия шведская крестьянка занимается своим ремеслом, то есть крестьянским трудом, но помимо этого планирует семейный бюджет, ведет домашнее хозяйство, воспитывает детей, является высшим религиозным авторитетом в семье, вообще определяет практически все! А муж везет свой воз и подчиняется. Такова действительность для большинства женщин, фрёкен фон Эссен! И вот приезжает из Финляндии какая-то чертова аристократка, не ударившая в жизни палец о палец, и начинает болтать о нас, угнетенных! Ты не имеешь никакого права! Даже говорить от имени истинно угнетенных! Была бы здесь моя мать (чуть ли не со слезами) — эта прекрасная, молчаливая, терпеливая, замечательная, угнетенная тяжким трудом женщина — она бы откусила тебе задницу!!! Молча, без единого лишнего слова!

Давид. Концы с концами не сходятся, господин Стриндберг. У вас правда женская логика.

Стриндберг (орет). Но моя интуиция намного превосходит вашу! Я чую правду за десятки километров! Носом чую! Приношу в зубах!

Сири (беспокойно ходит взад и вперед). В отличие от вас... меня это вовсе не забавляет. Слышала неоднократно. Все эти принесенные в зубах истины. Эта благородно молчащая покойная мать. Эта тихая...

Стриндберг. Ты не смеешь! Не смеешь касаться ее! Не смеешь касаться ее святой памяти! Если ты хоть словом...

Сири. Господи Иисусе. Ой. Нет, нет. Я думаю лишь об одном. Состоится ли 9 марта 1889 года мой второй дебют на сцене Дагмартеатра или нет?

Давид. Сири права.

Стриндберг. Да, да. В кои-то веки. Уже поздно, мы устали, но это верно. Надо постараться закончить. Давайте сосредоточимся... возьмем самый трудный кусок. Может, страницу 8? Страница 8. Длинный, исполненный ненависти монолог, когда она поняла, что подруга однажды пыталась увести у нее мужа.

Сири. Да, слушаю... и ушам не верю. Теперь правильно?

Стриндберг (не обращая внимания). Таков текст! Текст надо уважать! В пьесе написано, что женщины ведут борьбу за одного и того же мужчину. Который отсутствует и тем не менее находится в центре происходящего. Обе любят отсутствующего и сражаются за него. Таков текст!

Сири. Да, милый. Мы любим его. Страстно. Можно я время от времени буду целовать его портрет? Это было бы?..

Стриндберг. Страница 8, сверху. «Поэтому...».

Сири. Итак, Мари. Итак, мы снова репетируем.

Стриндберг. «Поэтому»! Да начинай же, черт возьми!

Сири (Мари устало привалилась к гигантской спинке кровати, Сири осторожно пристраивается рядом. И начинает спокойно, чуть ли не смиренно, с интонацией, идущей абсолютно вразрез содержанию, читать: голос теплый, интимный, словно ласкающий). «Поэтому я должна была вышивать тюльпаны, которые я ненавижу — ведь их любила ты, поэтому (берет руку Мари в свою и начинает ласково поглаживать) поэтому лето мы должны были проводить на Мэларен — ты же не выносила моря; поэтому моего малыша назвали Эскилем — ведь так звали твоего отца; поэтому мне приходилось носить твои любимые цвета, читать твоих любимых писателей, есть твои любимые блюда, пить твои любимые напитки — шоколад, например; поэтому — о Господи — до чего мерзко (с большой теплотой и нежностью, чуть улыбаясь) как подумаю, до того мерзко становится, до того мерзко...»

Стриндберг (нерешительно-просительным тоном). Сири, ты же читаешь абсолютно неправильно, ты взяла неверный тон. Сири, монолог должен дышать ненавистью! Ненавистью! Ты должна играть с ненавистью!

Сири (словно и не слышала). «Все, все переходило от тебя ко мне. Даже твои страсти. Твоя душа вгрызалась в мою, как червь в яблоко, пожирая кусок за куском, пока от нее не осталась пустая оболочка и горстка черной мучицы». (Все больше изнемогая, ласкает Мари.) «Я пыталась убежать от тебя, но не сумела; ты, словно змея, заворожила меня своими черными глазами — я расправляла крылья, но они лишь камнем тянули меня вниз; я барахталась в воде со связанными ногами, и чем энергичнее работала руками, тем глубже уходила под воду, погружалась все глубже, пока не достигла дна, где ты, точно гигантский краб, изготовилась схватить меня своими клешнями — так я теперь там и лежу. (С невыразимым покоем и нежностью.) Ох, как же я тебя ненавижу, ненавижу, ненавижу».

Стриндберг (уронив пьесу на пол, тихо раскачивается посередине сцены, потом детским, тонким голосом произносит). Сири. Это не так надо играть... я же не то хотел... Сири...

Сири (выпустила из рук тетрадку с ролью, и, судорожно, крепко обняв Мари, ласкает ее. Объятия становятся все более страстными. Внезапно Сири начинает плакать. Она рыдает все отчаяннее, безнадежнее. Прижимается головой к груди Мари, гладит ее, судорожно, но счастливо всхлипывая). О, Мари, Мари. Я была так одинока.

Давид (с закрытыми глазами держит в объятиях Сири, словно ребенка, укачивает ее, успокаивает). Сири, малышка. Милая моя Сири. Поплачь. Все уже позади.

Стриндберг мелкими, дробными шажками подходит к стулу и садится. Землистое, опустошенное лицо подергивается, пустой взгляд обращен в зал, он молчит. Кровать, на которой сидят женщины, в полумраке, они едва видны, слышны лишь все более редкие всхлипывания Сири. Стриндберг молчит. Музыка, очень тихая.

Давид (высвобождается из объятий, пересекает сцену, подходит к Стриндбергу.