Школьник Свен - Бернт Бессесен Ли

засели в его голове.

-- Angst, Axt, Braut, Bank...

Во время перемен на дворе было тихо.

Только самые легкомысленные бегали и делали гимнастику.

-- Вот еще! -- говорил Мартен Джонсгорд, -- подумаешь, что дело идет о жизни и смерти. Экзамены! вот новость. Как-нибудь пройдем.

-- Конечно, -- соглашался Поль Гундерсон, -- это не аттестат зрелости и не государственный экзамен. Еще успеем подрожать, когда придет время!

И оба, весело свистя, бегали по двору.

Но Серен Мандрабер был неутешен. Он решил уж лучше утопиться в море и, наверное, сделал бы это, если бы Антон Вех не пообещал ему подсказать на устных экзаменах и присылать записки на письменных. Это была единственная надежда Серена.

Свен Бидевинд сам себе удивлялся все это время. Он совсем не боялся экзаменов. Он боялся сознаться в этом даже самому себе, он чуть ли не радовался им.

Провалиться он не мог. Кандидат Ланге так подогнал его по математике, что он понимал почти все. Остальные предметы уже давно шли у него настолько хорошо, что ему нечего было бояться. Он даже твердо решил, что получит единицу по истории.

С этими экзаменами окончится трудный, полный тяжелых воспоминаний год, за ним будут длинные летние каникулы, а потом новый учебный год, новый класс, новая жизнь. Все заботы и грехи прошедшего года будут забыты. Он получит, конечно, не совсем хороший балл за поведение, ну, с этим можно еще помириться. Зато скучный и однообразный школьный порядок дня нарушится; экзамены казались ему скорее интересными, чем страшными; по одному предмету в день -- это похоже чуть ли не на самые каникулы.

Зубрение в классе было в полном разгаре. Каждое утро, собираясь в классе, мальчики обменивались новостями о том, кто и что успел сделать.

-- Я повторил 30 страниц истории.

-- Я вызубрил всю норвежскую грамматику.

-- Я повторил все от человека до однокопытных и т. д.

Некоторые собирались группами на пристанях или за городом и повторяли вместе. Серен Мандрабер каждый день приходил на два часа к Антону Беху и проходил с ним немецкие переводы и математику.

Свен Бидевинд учился один. Он попробовал однажды примкнуть к группе, учившейся на пристани Нагеля, но мальчики только развлекали его. Он ушел в городской сад и сел один на скамью в самой глубине, куда никто не заходил. Дело пошло не лучше. Малейший ветерок, шелестевший в верхушках берез, шмели, птицы, -- все отвлекало его от книги. Он ушел домой и заперся в своей комнате. Там ученье пошло на лад, там в голову не приходили мысли о каникулах, лете, свободе...

Он целые дни просиживал у себя в комнате и внимательно прочитывал один учебник за другим. Каждый день он отмечал, что было пройдено, рассчитывал сколько осталось и сознавал, что хоть с трудом, а заметно подвигался каждый день все ближе и ближе к цели. Иногда ему было очень трудно усидеть дома; усидчивый труд был ему слишком непривычен, а за окном светило солнце!..

Когда, наконец, ректор принес в класс расписание экзаменов и печатные программы по всем предметам, все, даже Серен Мандрабер, вздохнули с облегчением. Наконец-то можно было узнать, какие экзамены будут раньше, какие предметы зубрить вперед и какие можно отложить.

Экзамены настали наконец.

Норвежский и немецкий письменный были сданы. Темой норвежского сочинения было: "Веселый день". Сочинение было написано удовлетворительно даже Сереном Мандрабером, который долго сидел и плакал над своим веселым днем. В немецком переводе ему помог Антон Вех, которому удалось передать ему записку. Но это было так опасно: пока записку передавали из рук в руки, ее раза два чуть не заметили, и тогда дело погибло бы. Антон не решался возобновлять попытку. Перед приходом Ланге, которого ждали в класс с письменными задачами, Серен Мандрабер сидел сам не свой. Впрочем, в этот день волновался не один он: Свен Бидевинд тоже чувствовал схватки в животе.

-- Не робей, Серен, я помогу тебе, я нашел одно средство, -- утешал его Антон Бех.

Раздав задачи, Ланге вышел из класса. Старик Бугге, смотревший за мальчиками, ходил медленными шагами по классу, между широко раздвинутыми скамейками.

Все головы наклонились над задачами. Долгое время было так тихо, что не слышно было ничего, кроме шагов Бугге. Потом кто-то начал писать, скрипя пером; другой вздохнул, третий поднял голову и уставился в потолок. Через четверть часа весь класс скрипел перьями. Серен Мандрабер вздыхал, пыхтел, пробовал писать что-то, чесал в затылке и думал изо всех сил. Его глаза то и дело устремлялись на спину Антона Веха, склонившуюся над столом.

Прошло два часа. Антон Бех поднял голову, оглянулся и стал внимательно следить за Бугге. Потом вынул из кармана крошечный листок бумаги и стал писать на нем едва заметные мелкие цифры. Дело шло медленно. Каждый раз, как Бугге подходил к нему, Антон Бех прятал клочок в рукав. Когда листок был весь исписан, он удвоил осторожность. Посидев несколько времени смирно, он скатал клочок в трубочку, прижал ее, сложил, сделал из нее крошечный комочек и вложил в свою ручку. Когда все было готово, Антон Бех высморкался на весь класс.

Через несколько секунд на задней скамье послышался треск. Серен Мандрабер встал.

-- Я сломал свою ручку, господин Бугге, -- сказал он.

-- Ну, вот! Неловкий какой!

И Бугге подошел к Серену, который держал в руке крошечный обломок ручки.

Антон Бех встал с своего места и с листом в руках направился к кафедре.

-- Готово! -- сказал он.

-- А, уже готово? -- сказал Бугге. -- Отлично, положи на кафедру.

-- Серен может взять мою ручку, -- сказал Антон Бех.

-- Да, правда, -- сказал Бугге и сам передал ручку Серену.

-- Благодарю, -- сказал тот с большим чувством.

В час мальчики собрались на дворе школы и сравнили черновики. Каждый класс стоял отдельно: одни у ворот, другие на лужайке, третьи около школьных дверей.

Против школы, в кондитерской сидели семь выпускных с своими задачами. Они держали себя очень важно, ели пирожки, пили пиво и морс и, к величайшей зависти остальных "простых" гимназистов, курили папиросы! Если кто-нибудь из учителей проходил мимо, пиво мгновенно исчезало, а табачный дым уходил в отворявшуюся дверь кондитера Гансена.

Свен Бидевинд никогда не участвовал в этих послеэкзаменных собраниях. Окончив работу, он бежал прямо домой. Если его спрашивали, как сошел экзамен, он неизменно отвечал: -- "кажется, ничего!" и никогда не показывал черновиков.

-- Я его бросил, я написал совсем не так, и потом на нем все равно ничего нельзя было понять.

"Лучше не знать ничего пока", -- думал он. Он знал, что шестерки не получит, не провалится, а сколько ему поставят, будет, в концекондов, известно. Когда он думал о задачах, его мутило, это мешало ему заниматься. А вдруг все было неверно!? Ему часто казалось, что он написал перевод или сочинение приблизительно на 2, и вдруг оказывалось,