Гаргантюа и Пантагрюэль — I - Рабле Франсуа

Одни кричали: «Святая Варвара, помоги!» Другие – «Святой Георгий!» Третьи – «Святая Ни Туш!»[89] Одни умирали ничего не говоря, другие говорили не умирая; одни говорили умирая; другие умирали говоря. Были и такие, кто кричали во весь голос: «Confiteor, Miserere, In manus!»[90] Так громки ли крики раненых, что настоятель аббатства и все монахи выбежали, увидав этих несчастных, поверженных в винограднике и раненых на смерть, исповедали некоторых. Но пока священники исповедывали, молодые послушники прибежали к месту, где был брат Жан, и стали спрашивать, в чем он хочет, чтобы ему помогли.

На это он ответил, что нужно дорезать тех, что валяются на земле. Тогда послушники, развесив рясы на изгороди, стали дорезывать и приканчивать тех, кого он уже смертельно ранил. И знаете, каким орудием? Прекрасными резаками, величиной в половину тех ножей, какими дети в нашей стороне снимают шелуху с зеленых орехов.

Потом брат Жан встал со своим древком у пролома в стене, что пробил неприятель. Некоторые из монашков унесли значки и знамена в свои кельи, чтобы наделать из них подвязок. Но когда те, кто исповедался, хотели уйти через брешь в стене, то брат Жан избивал их, приговаривая: «Те, что отысповедывались и раскаялись и получили отпущение грехов, – пойдут в рай по прямой, как серп, дороге».

Так, благодаря его удали, были уничтожены все те из неприятельской армии, кто вошел в сад, до 13 622 человек (не считая женщин и детей, что всегда подразумевается). Отшельник Можис[91] – и тот не действовал так доблестно своей клюкой против сарацинов (про что написано в «Деяниях четырех сыновей Эмона»), как наш монах против неприятеля своим древком от креста.

ГЛАВЫ XXVIII, XXIX и XXX

В этих главах повествуется о взятии приступом войсками Пикрошоля замка Ла-Рош-Клермо и о том, с какою горечью и тяжестью на душе принял известие об этом Грангузье, гревшийся у камина и рассказывавший мне и родным про доброе старое время. Он написал письмо к Гаргантюа в Париж, призывая его возвратиться и быть готовым на подвиги, которые должно совершить с наименьшим кровопролитием. В то же время Грангузье отправил начальника местной своей канцелярии Ульриха Галле послом в лагерь Пикрошоля, в Ла-Рош-Клермо. Там его не впустили в ворота замка, но Пикрошоль сам вышел на крепостной вал.

– Что нового? Что вы хотите сказать? – спросил он. И посол начал нижеследующую речь.

ГЛАВА XXXI. Речь, с которою Галле обратился к Пикрошолю

– Более справедливой причины для огорчения не может возникнуть между людьми, чем когда оттуда, откуда они по праву ожидают благожелательности и милости, получают досаду и обиду. И не без причины (хотя без разумного основания) многие в таких случаях считали подобную гнусность менее переносимой, чем собственная жизнь, и в случае, если ни силою, ни уменьем не могли исправить случившееся, – то сами лишали себя жизни.

«Поэтому неудивительно, если король Грангузье, мой господин, от твоего яростного и враждебного наступления пришел в великое неудовольствие и ум его смутился. Удивительно было бы, если бы его не взволновали те неслыханные насилия, которые в его землях и над его подданными совершены тобою и твоими людьми, – насилия беспримерные по своему бесчеловечию. Это столь ему тяжко потому, что любит он своих поданных сердечной любовью, какой еще ни один смертный не любил.

«Тем не менее, в рассуждении человеческом, еще более тяжко ему то обстоятельство, что подобные тяготы и несправедливости совершены тобой и твоими; ибо ты и предки твои с незапамятных времен водили дружбу с ним и предками его, и дружбу эту, как святыню, вы до сего времени нерушимо поддерживали и хранили; так что не только он и его народ, но и варварские народы – пуатвинцы, бретонцы и мансонцы, и те, что обитают за Канарскими островами и островом Изабеллы, считали столь же легким сокрушить твердь небесную и воздвигнуть бездны преисподней над тучами небесными, как и разрушить ваш союз; и так страшен был он для козней их, что никогда не смели они бросать вызов, раздражать или вредить одному из вас – из боязни другого!

«Более того. Эта священная дружба настолько наполняла собою всю поднебесную, что мало найдется живущих как на континенте, так и на океанских островах, кто бы честолюбиво не стремился быть принятым в этот союз, на условиях, вами самими продиктованных, союз этот как собственные земли и владения. На памяти человеческой не было властелина или союза, столь дикого или высокомерного, который посмел бы сделать набег – не говорю: на ваши земли – нет, но все же на земли ваших союзников. И если, следуя поспешным советчикам, какой-либо правитель пытался ввести какие-нибудь новшества, – то, услышав имя и титул вашего союзника, сейчас же отказывался от своих намерений. Какая же ярость подвигла тебя, разрушив всякий союз, поправ всякую дружбу, нарушив всякое право, враждебно вторгнуться в земли, – не будучи ни в чем ни им, ни кем-либо из его подданных обиженным, раздраженным или на это вызванным? Где верность? Где закон? Где разум? Где человечность? Где страх господень? Не мыслишь ли ты скрыть эти обиды от вечных духов бога всевышнего, который справедливо воздает по делам нашим? Если ты мыслишь так, то ошибаешься, но все дойдет до суда его.

«Или это предназначено роком, или же это влияние звезд, что хотят положить конец твоему благополучию и покою? Конечно, все на свете имеет свой конец и обращение и, дойдя до высшей точки, рушится вниз, ибо долго пребывать в таком положении не может. Таков бывает конец тех, кто не умеет с разумной умеренностью пользоваться своим счастием и благополучием.

«Но если так тебе было предопределено, и если ныне твоему покою и счастию должен придти конец, то нужно ли было, чтобы это произошло чрез вред и обиду королю моему, – тому, кто поставил тебя? Если дом твой должен пасть, – то нужно ли, чтобы он в своем крушении упал на очаги того, кто украсил его? Такая вещь настолько переходит границы разума, столь отвратительна здравому смыслу, что едва может быть понята человеческим разумением, и до тех пор будет оставаться невероятной для посторонних, пока удостоверенный и засвидетельствованный результат не даст им понять, что нет ничего святого и священного для тех, кто отступил от бога и разума, чтобы следовать своим извращенным прихотям. Если бы нами был причинен твоим подданным или твоим владениям какой урон, если бы мы оказывали милость твоим зложелателям, если бы не помогали тебе самому, если бы нами было оскорблено имя твое и честь, или, лучше сказать, если бы злой дух-клеветник, пытаясь подвинуть тебя на зло, внушил тебе мысль (при помощи лживых призраков и обманчивых видений, намеков и нашептываний), что с нашей стороны по отношению к тебе было совершено что-нибудь недостойное нашей давнишней дружбы, то ты должен бы был сперва разузнать правду, а потом попробовать нас усовестить, и мы бы настолько удовлетворили тебя, что ты должен бы был остаться довольным. Но, боже вечный, что же ты предпринял? Не хотел ли ты, как вероломный тиран, разграбить и разорить королевство моего господина? Разве ты убедился, что он настолько низок и глуп, что не захочет, – или настолько беден людьми, казной, советом и военным искусством, – что не сможет сопротивляться несправедливому твоему нашествию?

«Уходи отсюда сейчас же и завтра же возвращайся навсегда в. свои земли, не чиня на пути ни бесчинств ни насилий, и заплати за убытки, причиненные тобою в этих землях, тысячу безантов[92]. Половину ты доставишь завтра, половину – к ближайшим майским идам[93], оставив нам заложниками герцогов де-Турнемуль, де-Бадефесс и де-Менюайль, а также принца де-Гратель и виконта де-Морпиайль».