Пекинский узел - Олег Геннадьевич Игнатьев

городских ворот, Бао свернул в тёмный переулок, постучал в щелястые ворота. Когда ему открыли, он быстро пересёк уютный дворик со старой шелковицей возле колодца, протиснулся между поленницей и каменным сараем, перелез через забор, утыканный гвоздями, предварительно накинув на него свёрнутую вдвое войлочную кошму, благополучно опустился на землю, скатал подстилку и, проделав нечто подобное ещё несколько раз, очутился во дворе дома госпожи Сяо Сан.

Слежки за собою он не обнаружил и поднялся по лестнице.

— Вот, — протянул он Попову пакет, заштемпелеванный сургучными печатями, и стал рассказывать последние новости. — В этом конверте — необходимый нам приказ, — радостным шёпотом похвастался он. С печатью Сэн Вана!

Попов от удивления даже присвистнул.

— Делать, так делать, — с ноткой самодовольства в голосе сказал Бао и, попросив задёрнуть шторы, опустился в кресло. — Сейчас немножко отдохну, и примемся за дело.

— А что там, у союзников? — закрыл дверь на ключ Попов и достал из гардероба одежду для Му Лань — тёмную мужскую куртку, грубые штаны и туфли из коровьей кожи.

— Игнатьев говорит, союзники сами на себя не похожи. В их стане разлад, в штабах сумятица. Вовсю строчат доносы друг на друга.

— Не могут поделить награбленное? — вытащил из чемодана небольшой китайский меч Попов и прикинул на глаз, подойдёт ли один из припасённых им костюмов старику. — Я так понимаю, что Летний дворец стал для них своеобразным Санта-Клаусом, дедом Морозом, осыпавшим их драгоценностями с ног до головы.

— Французы ликуют, — вздохнул старик и стал примеривать костюм. — Устроили в Тунчжоу рынок военных трофеев.

— Представляю, что там продаётся, — облачился в форму китайского полковника Попов и оглядел себя в зеркало. — Несметные сокровища. Не так ли? — Выглядел он импозантно.

— Жадных людей нужно жалеть: они очень несчастны, — отозвался Бао, примеривая цивильный костюм.

— Или серьёзно лечить.

— От глупости не вылечишь. Роскошь презирает человека.

— А жадные этого не понимают. Единственный вопрос, который донимает их всю жизнь, сводится к мучительному воплю: зачем другому столько?

Монах улыбнулся.

— Вы не по годам мудры.

— Спасибо, — пожал его локоть Попов и, присев на корточки, зашнуровал ботинки. — Когда живёшь в Китае, невольно поумнеешь.

— Мудры и учтивы, — добавил китаец.

— Да ладно, — засмущался Попов. — Каждый пришёл в этот мир сказать что-то своё.

— Жаль, что у многих оно злое, — посетовал старик, облачившись в костюм пекинского чиновника. — Жизнь даёт возможность стать мудрее, но людям этого не надо: они горды своим невежеством.

— И всячески им похваляются.

— Одни стремятся в горы, другие — на дно моря, а по сути, — сказал Бао и принялся упаковывать одежду для Му Лань, — и тех, и других роднит неуравновешенность.

— А это от зависти, — высыпал в правый карман своего мундира пачку табака Попов и перетянул себя ремнями офицера императорской гвардии.

— От зависти, — увязал свёрток жёлтой лентой старик. — И нигде нет столько зависти, как в городе.

— Городской человек — человек неприкаянный, — переломил револьвер Попов и, патрон за патроном, стал заряжать барабан. — Малодушный, несчастный. Ко всему прочему можно сказать, что, чем крупнее город, тем мельче душа. — Он сунул револьвер в кобуру, закусил губу, словно проверял себя, не забыл ли чего? и добавил: — У некоторых, кажется, душа не более клопа или головной вши. Короче, гниды.

— Многие беды оттого, что мужчин воспитывают женщины, — подошёл к двери монах Бао, показывая тем самым, что он готов действовать. — Выходят замуж в радости, а вдовствуют в печали. Войны уносят мужей.

— А женщины всегда не понимают самого простого.

Попов окинул комнату взором — возможно, что сюда он уже больше не вернётся, заложил пакет за отворот мундира, прицепил саблю и подмигнул монаху.

— Любят барышни конфеты…

— …шоколад и монпансье.

С некоторых пор они стали понимать друг друга с полуслова.

В тот момент, когда Попов закрывал за собой дверь и проворачивал ключ в замке, который он намеренно не смазывал, тесть богдыхана Гуй Лян, бывший уполномоченный на переговорах в Тяньцзине, а ныне отставной сановник с особыми привилегиями, сидел в одном из зданий охотничьего дворца своего зятя Сянь Фэна и мирно беседовал со старым другом Су Шунем, явно недовольным своим вынужденным затворничеством.

— Если помнить, — говорил Гуй Лян, — что под луной ничто не ново, люди с каждым годом должны становиться молчаливей, но этого не происходит.

— Все становятся болтливей и беспамятней, — развалившись на шёлковых подушках, сыто, сквозь послеобеденную дрёму, процедил министр налогов, всерьёз обеспокоенный тем, чтобы ни одна живая душа не узнала место его пребывания.

— Грустно, — промолвил Гуй Лян, видя, что старый друг слушает его с тем выражением лица, которое больше похоже на зловещую гримасу, нежели на приветливую улыбку опытного царедворца.

— Грустно, — согласился с ним Су Шунь и продолжил с той интонацией, в которой можно уловить и нотки сожаления, и нотки неприязни, — если беспечная молодость не замечает сделанного тобой. — Он явно намекал на свою обиду: вместо того, чтобы оставить Су Шуня главным уполномоченным на переговорах с союзниками, император увёз его в горы и держит подле себя неотлучно.

Ничем иным, кроме, как домашним арестом, это издевательство не назовёшь.

Регентом Китая, временным его управляющим, богдыхан назначил принца И Цина — своего младшего брата, нового любовника Цы Си — ненавистной соперницы Су Шуня в борьбе за подлинную власть в империи. Гарем богдыхана уже прибыл в горы и занимал несколько дворцовых построек на склоне живописного ущелья. Ровно три недели назад Су Шунь лично занимался его перевозкой в горы. Пришлось даже казнить нескольких евнухов, чересчур много болтавших о времени и пути следования гарема. Где тайна, там и кровь.

— Но, если благоразумная старость воздаёт тебе за труд, — после долгого раздумья произнёс Гуй Лян, — ты на верном пути.

"Старая обезьяна, — покосился на Гуй Ляна Су Шунь, — ничего уже не понимает! В башке черепаший навоз. Единственное, что он ещё умеет делать, так это ловить блох".

— Какой толк быть на верном пути и слушать похвалы, когда на душе скорбь?

— Скорбящий никого не оскорбит, — начиная догадываться об истинных причинах недовольства Су Шуня, миролюбиво сказал Гуй Лян и промокнул платком уголки