Королева карантина - Кэролайн Пекхам

и мое сердцебиение замерло на целую вечность.

— Я тоже, — выдохнула я, чувствуя, как слезы защипали мне глаза. Я так много плакала из-за него и обещала, что больше этого не будет, зная, что это не причинит мне ничего, кроме боли. Но с Блейком иногда мне казалось, что он мог видеть это горе во мне так ясно, что я не хотела его скрывать. Мы узнавали эту часть друг друга точно так же, как мы узнавали ее в Нэше. Потеря была подобна дождю. Иногда он лил целыми днями, иногда наступала засуха, в которой не было ничего, кроме солнечного света. Но он всегда возвращался. Это было неизбежно.

— Ты же знаешь, что можешь поговорить со мной о чем угодно, Блейк. Если ты злишься, или тебе больно, или ты хочешь выплеснуть душу, я всегда рядом, — искренне сказала я.

— Я знаю, — вздохнул он. — Но иногда я не могу даже думать… моя голова так затуманивается от ярости, что это все, что я могу чувствовать.

— Иногда я чувствую то же самое, — призналась я. — Когда я думаю о своем отце и о том, как он умер от рук Мортеза. Я прокручиваю это в своей голове снова и снова, пока не вскипаю.

Он обнял меня крепче, и я поняла, что он знал, каково это, даже без слов.

— Как будто, если ты проигрываешь это снова и снова, то сможешь все изменить, — сказал он, и в его голосе прозвучала печаль. — Каждый момент, который привел к этому, и все решения, которые можно было бы сделать, которые изменили бы все.

— Да, — согласилась я сдавленным голосом.

— Иногда кажется, что это все, что от нее осталось, — тихо сказал он. — Как будто эти последние дни стерли все хорошее, что было до них. Но я чувствую себя чертовски виноватым, думая об этом, потому что там было так много хорошего.

— Расскажи мне что-нибудь хорошее, — попросила я, и он на мгновение замолчал, прислушиваясь к вою ветра где-то в горах.

Он провел большим пальцем по браслету на моем запястье, который принадлежал его маме, и на секунду я почти почувствовала связь с ней через него. Как будто я знала ее. Совсем чуть-чуть.

— Раньше мы вместе пекли блины каждое воскресенье, — сказал он наконец. — Папа вставал с постели поздно, и мы вдвоем устраивали полный беспорядок на кухне, прежде чем он спускался вниз. Мы готовили любимые всеми блинчики, всегда одни и те же. У меня были шоколад и банан, а у нее… вишня с кленовым сиропом.

Я повернула голову, чтобы посмотреть на него, когда он сказал это, но он продолжал смотреть в небо, в его темно-зеленых глазах отражались сверкающие звезды.

— Но ты всегда предпочитаешь вишню с сиропом.

У него перехватило горло.

— После ее смерти я начал есть их каждый день, чтобы напоминать себе о ней. Иметь что-то физическое прямо передо мной первым делом утром, что убедило бы меня, что я никогда не забуду ее. Люди всегда говорят, что не забудут мертвых, но это не так. Они двигаются дальше. Они справляются с этим. Они не хотят сталкиваться с болью, потому что иначе она никогда не уйдет. Но если боль пройдет, не означает ли это, что они тоже уйдут?

Я сморгнула слезы, глядя в небо.

— Я не знаю, — прошептала я, потому что сама с этим боролась. Я не хотела их отпускать, потому что вдруг я была единственной, кто все еще хранит их? Папа, Джесс. Если я забуду их, кто еще будет помнить о них? Но, удерживая эту боль, не вернет мне их обратно. Это только заставляло меня страдать.

Я протянула руку, чтобы провести пальцами по ожерелью на шее, пытаясь ощутить через него прикосновение Джесс.

— Ты думаешь, они где-то там? — спросил он. — Ты думаешь, они тоже скучают по нам?

Слеза скатилась по моей щеке, когда я кивнула.

— Я думаю, мы должны верить в это, мы должны надеяться, что они верят. Потому что альтернатива слишком ужасна. Но в любом случае… Они хотели бы, чтобы мы перестали страдать из-за них. Я знаю, что хотела бы этого, если бы все было наоборот. Но это не значит, что мы должны забыть о них.

— Ты права, — тяжело вздохнул Блейк.

— Твоей маме было бы больно видеть, как ты страдаешь. Так же, как мне больно, когда я вижу, как ты причиняешь себе боль. — Я поднесла его ушибленные костяшки пальцев к своему рту и нежно поцеловала их, проводя губами по каждому.

Он повернулся ко мне, заправляя прядь волос мне за ухо и пристально глядя на меня сверху вниз.

— Я больше никогда не хочу причинять тебе боль, Золушка.

— Так не надо, — выдохнула я, и он наклонился, чтобы поцеловать меня, его губы крепко прижались к моим, и я почувствовала глубину его слов. Блейк Боумен когда-то был моим сломленным, мстительным монстром. Он охотился на меня, держал в клетке, ранил меня. Но каждый удар, который он наносил, на самом деле был направлен против него самого. Теперь я дорожила шрамами, которые он оставил на мне, потому что, заставляя друг друга истекать кровью, мы нашли способ исцелиться, справиться. Он больше не был моим монстром. Он был моим золотым мальчиком, моим лучом солнца в темноте. Он сиял так ярко, что иногда было трудно поверить, что в его сердце есть что-то, кроме света. Но я знала лучше. Я знала, что даже у солнца есть шрамы под его ослепляющей внешностью. И это не делало его слабым, на самом деле, это делало его только ярче.

***

Человек Сэйнта появился перед рассветом почти со всем, что нам было нужно. Ему удалось раздобыть снаряжение для кемпинга и треккинга, а также одежду и ботинки, которые нам понадобятся, и он также привез оружие, о котором просил Сэйнт. К сожалению, он не смог раздобыть кевларовые жилеты, и, конечно же, Сэйнт вышел из себя из-за этого. Мне потребовалось двадцать минут, чтобы отговорить его от разрушения всей жизни парня из-за того, что он подвел его, и в конце концов он сдался, чтобы мы могли уехать. Хотя я не возлагала больших надежд на будущее этого парня.

Никто из нас не был рад тому, что нам придется войти в дом Троя без пуленепробиваемых жилетов, но мы не могли больше терять время, пока отец Блейка был в беде, поэтому нам оставалось только надеяться, что они нам не понадобятся.

Поэтому, когда мы отправились в путь в