Земная оболочка - Рейнолдс Прайс

Хатч спросил: — Твоя старая знакомая?

— Еще с того времени, когда я первый раз жил в Гошене.

— И она там оказалась?

— Погоди минутку. Мальчик ответил: «Нет, сэр». Тогда я спросил: «Ну а вчера где была, знаешь?» — на что он снова ответил: «Нет, сэр». Я сказал: «Мы с ней давнишние друзья, я приехал повидаться с ней». И тогда мальчик сказал: «Опоздали вы».

— Умерла? — спросил Хатч.

— Я тоже так подумал. И еще я подумал, что раз Деллы нет в живых, тогда все — значит, и мне только и дорога на тот свет (хотя за восемь лет хорошо, если я ее два раза вспомнил), однако я спросил его, что он хочет этим сказать, и выяснилось, что она только что приезжала сюда погостить и уехала обратно в Филадельфию — и получилось это у него так, будто она в рай угодила, а не на верные муки. Тогда я спросил его, идет ли он сейчас домой и можно ли мне пойти с ним? Он спросил: «Вы знаете у нас кого-нибудь, кроме меня и Деллы?» Я ответил: «Нет, никого». И тогда он сказал: «Пошли». Идти было совсем недалеко.

— И ее правда там не было?

— Если и была, то ее хорошо спрятали. Нет, она уехала в Филадельфию в тот день, когда мы приехали в Гошен.

— Бежала от нас? — спросил Хатч.

— Сомневаюсь. Я даже справки наводил кружным путем. По-видимому, она с самого начала собиралась уехать именно в этот день, хотя мать мальчика говорила, будто она знала, что мы в городе. Она приходилась Делле дальней родственницей, я прежде с ней не был знаком. Наговорила мне, будто знала меня, будто помогали прислуживать у нас на свадьбе. Врала, наверное. Так или иначе, она проявила готовность сообщить мне все, что знала, поэтому мы уселись на ее покосившемся крылечке и проговорили до позднего вечера. Она была старше Деллы — мальчик приходился ей внуком. Должно быть, она что-то знала насчет нас с Деллой — может, по намекам Деллы, но ни словом ни обмолвилась, только осторожно предположила, что Делла могла бы приехать и работать на нас, поскольку мы остались одни. Она хорошо помнила Рейчел, очень жалела нас с тобой. Сказала, что Делла работает горничной в холодной Пенсильвании, замуж так и не вышла и детей у нее нет, но жизнью будто бы довольна. Спросила меня — доволен ли я. Я рассказал ей все, как есть…

— И она угостила тебя самогоном?

Роб замолчал и перекатился на бок, лицом к Хатчу. К тому времени глаза его привыкли к темноте или поблизости возник какой-то источник света, но он мог видеть очертания сына. Ему показалось, что Хатч улыбается. — Тебе смешно? — спросил Роб.

— Да нет, папа, я просто так.

— Подожди смеяться, — сказал Роб. — Рано, скоро будет еще грустнее.

— Продолжай, — сказал Хатч. — Я слушаю.

Роб тоже усмехнулся. — От этого мне полегчало. Я всегда любил посидеть с неграми, любил их запах, какой-то совсем чужеродный; любил, когда они душу мне выворачивали наизнанку своими расспросами. То ли им гораздо хуже, чем нам, то ли гораздо лучше — никак не пойму — поэтому их присутствие так меня и успокаивает.

— Они духи, — сказал Хатч, — что-то вроде ангелов, которые приставлены к нам, чтобы охранять нас.

— Этого я не стал бы утверждать.

— А Грейнджер утверждал, — сказал Хатч.

— Когда?

— С неделю тому назад. Мы слушали новости у него в домике поздно вечером; после новостей стали читать статью об участии негров в войне — сколько их пошло в армию, что они делают — наводят мосты, поварами работают. Грейнджер выключил приемник на полуслове и сказал: «Запомни! — и ткнул в меня пальцем. — Они охраняют жизнь людей — это им назначено от бога. Они духи, которые несут людям слово. И если когда-нибудь какой-нибудь негр принесет тебе слово, ты его мимо ушей не пропусти».

Роб подумал: «Стареет Грейнджер, характер у него портится, как и у Сильви». — Ну вот, та женщина в Гошене, Деллина родственница, успокоила меня. И я вернулся к Хатчинсам довольно поздно, но живой и трезвый, как сейчас, по-прежнему без работы и без гроша, но с твердым намерением остаться жить и погостить у них сколько можно, пока не найду для нас с тобой подходящего места.

Хатч сказал: — Я этого не помню; наверное, уже спал.

— Нет, ты при этом присутствовал, — сказал Роб. — Все произошло в кухне. Когда я вернулся, меня встретила твоя бабушка в сильно растрепанных чувствах. Было позднее, чем я думал, почти половина десятого, а, как выяснилось, ты начал реветь с наступлением темноты — все спрашивал, не умер ли я? (Слово это ты знал от Грейнджера — одно из его слов, он тебя пугал, называя сиротой.) Они все перепробовали, чтобы успокоить тебя, но безуспешно, и твой дедушка отправился на поиски. Я успокоил тебя в два мига, сказал миссис Хатчинс, что ездил за город и у меня по дороге спустила шина. Мы ужинали втроем в кухне, когда вернулся мистер Хатчинс. Он увидел мою машину на стоянке в городе, начал наводить справки, кто-то сказал ему, что видел меня в конце дня на мосту с Фитцем Симмонсом, и он пошел туда. Мы, наверное, разминулись с ним в темноте. Он знал, что Делла гостила там, и подумал, что знал об этом и я; решил, что я пошел к ней, что мы уже несколько раз встречались в предыдущие дни (ее родственницу он только спросил, видела ли она меня, не вдаваясь в подробности). Ты сидел рядом со мной в высоком кресле с замазанной рожицей, и он высказал нам все, что о нас думал. Кто я такой? Пьяница и развратник, не пропускающий ни одной черной девки, убивший с твоей помощью все, что было ему в жизни дорого… Я не хотел, чтобы ты пугался дважды за день, и спокойно спросил, могу ли я закончить ужин, но он и не требовал, чтобы мы уезжали. Сомневаюсь, чтобы он этого хотел. Он вышел молча и уселся на веранде. Она стала перед нами извиняться, сказала, что я, конечно, понимаю, чем была для него Рейчел, что до сих пор он не смирился со своей утратой. Я сказал, что понимать-то понимаю, но что понять для меня еще не значит простить.

— И мы уехали?

— Как только собрались. Я поужинал, отвел тебя наверх, переодел в пижамку и уложил наши вещи. Она ждала нас у подножия лестницы, узелок с едой в одной руке, лампа в другой — электричество они так и не провели. Она прошептала: «Зайдем сюда», — и повела нас в глубину коридора, к закрытым дверям его комнаты. Я сказал: «Нет, извините, я не хочу разговаривать с ним», — и тогда она снова прошептала: «Он до сих пор сидит на веранде». Отворила дверь и затащила нас туда. До этого я ни разу не переступал порога его комнаты. Она оказалась большой и совсем темной, только от ее лампы шел свет. Бабушка твоя прошла в дальний угол и остановилась у комода с высоким зеркалом в потемневшей раме и с темной мраморной доской. Он устроил на комоде домашний алтарь — несколько портретов Рейчел, ее гребенка слоновой кости, засохший цветок (по всей вероятности, с ее могилы), ее любимая книга (как сейчас помню, «Евангелина»). Миссис Хатчинс не произнесла ни слова, ни до чего не дотронулась, только держала твердой рукой лампу. Постояв немного, я повернулся, и мы вышли из комнаты.

— Но мы с ним попрощались? — спросил Хатч.

— Очень сухо. Он, как она и сказала, сидел на веранде в углу и видел, как мы вышли. Она помогала нести вещи; он же и пальцем не пошевельнул. Я уложил все в машину и попрощался с ней — она не плакала, но вид у нее был расстроенный, сказала, что напишет и все в конце концов образуется, — потом я крикнул ему: «Благодарим вас, мистер Хатчинс», — и он ответил: «Прощайте». Ты, по-моему, помахал ему; ты был большой любитель махать ручкой.

Хатч помолчал, потом сказал: — Не помню.

— Чего не помнишь?

— Ничего этого не помню. Но вот его комната… Странно как-то. Казалось бы, хоть что-то должно было удержаться в памяти, хоть что-то запомниться.

— Ты и запомнил, — сказал Роб. — Один раз, во всяком случае, ты об этом сказал.

— Когда?

— Год или два спустя. Я тогда еще жил в Фонтейне, работал на Кеннерли, покорно снося все его подлости. Однажды вечером, прозанимавшись весь день оценкой леса, я возвратился домой. Я был буквально усеян клещами — почему-то это всегда приводило тебя в восторг; я раздевался догола и позволял тебе считать их, но ты никогда до них не дотрагивался. Рина пошла вниз за горячей водой. (Я садился в ванну, она поливала меня сверху водой, и клещи всплывали, как пробки.) Так вот, я сидел наверху, и ты был со мной, считал клещей — насчитал рекордное количество, тридцать с чем-то, и вдруг сказал: «Роб, мне нужна фотография Рейчел». Ты никогда прежде не выражал желания посмотреть на нее; конечно, карточки у меня были, но я их прятал, смотреть на них было слишком мучительно. Я спросил: «А зачем тебе, милый?» — и ты ответил: «Чтобы выставку устроить — вот устрою выставку Рейчел, помнишь, мы с тобой видели, и мне будут денежки давать». Кто-то — Сильви, скорее всего, — научил тебя той весной игре: вырыть ямку в земле, выстлать дно цветами, положить на них пару игрушек и покрыть сверху куском стекла, а затем засыпать стекло землей. За копеечку ты сметал землю со стекла и показывал свои сокровища. Значит, до той поры ты все помнил.