Идеальный шпион - Джон Ле Карре

А что происходит вдали от глаз и ушей Вашингтона, Том? С чего начать? Быть может, с Силиконовой Долины и с маленького испанского поселка к югу от Сан-Франциско, где монахи Мерго поют нам после обеда. Или с пейзажа Мертвого моря в Палм-Спрингс, где на тележках для игроков в гольф стоят роллс-ройсовские решетки, и горы Моабита смотрят на пастельные домики и искусственные озера возле окруженных стенами мотелей, в то время как нелегально проникшие в страну мексиканцы расхаживают с заплечными мешками по лужайкам, подбирая невидимые листки, могущие оскорбить чувства наших миллионеров. Можешь представить себе восторг Акселя, когда он увидел воздушные кондиционеры вне стен дома, увлажняющие сухой воздух пустыни и распыляющие микропыль на загорающих на солнце людей с лицами, покрытыми зеленой грязью? Рассказать ли тебе про ужин, устроенный Гуманным обществом Палм-Спрингс по размещению бездомных собак, — мы присутствовали на нем, отмечая получение Пимом последнего чертежа конического носа бомбардировщика «Стелт»? Как на сцену выводили расчесанных, украшенных лентами собак, которых потом раздадут гуманным дамам, и как у всех при этом на глазах были слезы, точно речь шла о вьетнамских сиротах? Рассказать ли о радиоканале, по которому проповедники Библии весь день напролет изображают христианского Бога этаким поборником богачей, ибо богачи противостоят коммунизму? «Место ожидания перед приобщением к Господу Богу» — так называют Палм-Спрингс. Там по бассейну на каждые пять жителей, и отстоит это место всего в двух часах езды от самых крупных смертоносных заводов в мире. Промышляют там благотворительностью и смертью. В тот вечер — неведомо для отдыхающих бандитов и выживших из ума актеров, которые составляют двор этого царства гериатрии, — к перечню достижений этих мест Пим и Аксель добавили еще шпионаж.

— Выше мы уже не взлетим, сэр Магнус, — сказал Аксель, благоговейно рассматривая дар Пима в тиши их номера за шестьдесят долларов в сутки. — Я думаю, мы тоже можем уйти в отставку.

А может быть, рассказать тебе про Диснейлэнд и другой кинозал, где на круговом экране нам показывали Американскую мечту? Поверишь ли ты, что Пим и Аксель проливали искренние слезы, глядя на то, как беженцы из Европы ступают на американскую землю, а комментатор в это время говорит о Первейшей из наций и о Стране свободы? Мы этому верили, Том. И Пим до сих пор этому верит. Пим не чувствовал себя свободным до того вечера, когда умер Рик. Все, что он еще умудрялся любить, было в нем. Готовность раскрыться перед незнакомыми людьми. Хитрость, проявляемая лишь затем, чтобы прикрыть свою наивность. Склонность фантазировать, воспламенявшая воображение, но никогда не завладевшая им. Способность прислушиваться к мнениям, оставаясь хозяином положения. И Аксель тоже любил американцев, но он не был так уверен, что они отвечают ему тем же.

— Уэкслер создает команду расследования, сэр Магнус, — предупредил он Пима однажды вечером в Бостоне, когда они ужинали в колониальном великолепии отеля «Ритц». — Какой-то паршивый перебежчик развязал язык. Пора выходить из игры.

Пим промолчал. Они гуляли по парку, наблюдали за лодками, скользившими по пруду. Сидели в шумной ирландской пивной, где все еще перебирали преступления, о которых англичане уже давно забыли. Но Пим по-прежнему не раскрывал рта. А несколько дней спустя, поехав к английскому профессору в Йеле, который время от времени поставлял Фирме разные мелочи, Пим очутился перед статуей американского героя Натана Хэйла, которого англичане повесили как шпиона. Руки его были связаны за спиной. Внизу были выгравированы его последние слова: «Жалею лишь о том, что у меня всего одна жизнь, которую я могу принести в жертву ради своей родины». После этого Пим на несколько недель залег.

* * *

Пим говорил. Пим двигался. Пим был где-то в комнате — локти прижаты к бокам, пальцы растопырены, как у человека, собравшегося взлететь. Он рухнул на колени, елозя плечами по стене. Он вцепился в зеленый шкаф и затряс его, и шкаф зашатался в его руках, словно старые дедушкины часы, — казалось, он вот-вот рухнет, а наверху раскачивался ящик для сжигания бумаг, подскакивал и как бы говорил: «Сними меня». А Пим ругался — мысленно. Говорил — мысленно. Он жаждал найти покой и не находил его. Он снова сел за письменный стол — пот капал на лежавшую бумагу. Он писал. Он успокоился, но проклятая комната не желала утихомириваться, она мешала ему писать.

* * *

Снова Бостон.

Пим посещает золотой полукруг, расположенный у шоссе № 128 — «Приветствуем на высокотехничном американском шоссе». Это место похоже на крематорий, только без трубы. Незаметные, низкие здания заводов и лабораторий приютились среди кустов и живописных холмиков. Пим постарался кое-что выудить из британской делегации и сделал несколько запрещенных фотографий с помощью камеры, скрытой в чемоданчике. Обедал он в доме великого патриарха американской промышленности Боба, с которым подружился из-за его болтливости. Они сидели на веранде и смотрели на сад, спускающийся террасами лужаек, которые черный человек степенно стриг тройной косилкой. После обеда Пим едет в Нидем, где в излучине реки Чарльз, которая служит им местным Ааром, ждет его Аксель. Цапля низко проносится над сине-зелеными камышами. С засохших деревьев на них глядят краснохвостые ястребы. Тропинка, по которой они идут, углубляется в лес, вьется вдоль крутого выступа.

— Что же все-таки не так? — наконец спрашивает Аксель.

— А почему что-то должно быть не так?

— Ты напряжен и не разговариваешь. Поэтому вполне естественно предположить — что-то не так.

— Я всегда напряжен перед снятием информации.

— Но не в такой мере.

— Он не пожелал со мной говорить.

— Боб не пожелал?

— Я спросил его, как идут дела с контрактом по переоборудованию «Нимица». Он ответил, что его корпорация делает большие успехи в Саудовской Аравии. Я спросил, как идут его переговоры с адмиралом Тихоокеанского флота. А он спросил, когда я привезу Мэри в Мэн на уикэнд. У него даже лицо изменилось.

— В каком смысле?

— Он зол. Кто-то предупредил его насчет меня. И по-моему, он больше злится на них, чем на меня.

— А что еще? — терпеливо говорит Аксель, зная, что у Пима всегда есть запасная дверь.

— Меня «вели» до его дома. Зеленый «форд» с затемненными стеклами. Поскольку ждать им было негде, а американские сыщики не ходят пешком, они уехали.

— Что еще?

— Перестань спрашивать — что еще!

— Что еще?

Внезапно между ними пролегла пропасть осторожности и недоверия.

— Аксель, — наконец произнес Пим.

Пим обычно не обращался к нему по имени — правила шпионажа удерживали его от этого.

— Да, сэр Магнус.

— Когда мы были вместе в Берне. Когда мы были студентами. Ты тогда ведь не занимался?

— Не занимался как студент?

— Не занимался шпионажем. Не шпионил ни за Оллингером. Ни за мной. В те дни у тебя не было кураторов. Ты был самим собой.

— Я не шпионил. Никто меня не вел. Никому я не принадлежал.

— Это правда?

Но Пим уже знал, что это так. Он это узнал по злости, редко вспыхивавшей в глазах Акселя. По торжественности тона и возмущению, звучавшему в его голосе.

— Это ты сделал меня шпионом, сэр Магнус. Не моя это была идея.

Пим смотрел, как он раскуривает сигару, и заметил, как подрагивает пламя спички.

— Это была идея Джека Бразерхуда, — поправил его Пим.

Аксель затянулся сигарой, и плечи его сразу расслабились.

— Неважно, — сказал он. — В нашем возрасте это не имеет значения.

— Бо дал разрешение допросить с пристрастием, — сказал Пим. — В воскресенье я вылетаю в Лондон держать ответ.

* * *

Ему ли говорить Акселю о допросе? И притом с пристрастием? Разве можно сравнить ночные бдения двух бесхребетных юристов Фирмы в конспиративном доме в Суссексе с практикой электрошоков и лишений, которым на протяжении двух десятилетий время от времени подвергался Аксель? Я краснею сейчас при одной мысли о том, что вообще произнес эти слова. В 52-м году, как я узнал позже, Аксель разоблачил Сланского и потребовал для него смертной казни — не слишком громко, так как сам был уже наполовину мертвецом.

— Но это же ужасно! — воскликнул тогда Пим. — Как ты можешь служить стране, которая делает с тобой такое?

— Спасибо, но это вовсе не было ужасно. Мне следовало сделать это раньше. Я обеспечил себе жизнь, а Сланский все равно погиб бы, разоблачи я его или нет. Налей-ка мне еще водки.

В 56-м году его снова посадили.

— На этот раз все было менее проблематично, — пояснил он, раскуривая новую сигару. — Я разоблачил Тито, но никто не потрудился и пальцем пошевелить, чтобы прикончить его.

В начале шестидесятых, когда Пим находился в Берлине, Аксель целых три месяца гнил в средневековом подземелье под Прагой. Что он на этот раз обещал, так и не было мне ясно. Это было в тот год, когда стали чистить самих сталинистов, хоть и не очень охотно, а Сланский — пусть посмертно — был снова оживлен. (Правда, его, как ты помнишь, все равно признавали хоть и не преднамеренно, но виновным в совершенных проступках.) Так или иначе, когда Аксель вышел, он выглядел на десять лет старше и в течение нескольких месяцев проглатывал «р», что походило на заикание.