Идеальный шпион - Джон Ле Карре

Аксель пожелал немедленно узнать, кто она.

— Аристократка, — сказал Пим, продолжая его поддразнивать. — Одна из наших. Происхождение — церковь и разведка, если тебе это что-то говорит. Ее семья связана с Фирмой со времен Вильгельма Завоевателя.

— Она замужем?

— Ты же знаешь, я не сплю с замужними женщинами, если только они сами мне не навязываются.

— Веселая штучка?

— Аксель, мы же говорим о леди.

— Я хочу сказать — дама светская? — нетерпеливо спросил Аксель — Из так называемых «дипломатических гейш»? Или мещанка? Американцам она понравится?

— Она — марта высшего класса, Аксель. Я же тебе все время об этом твержу. Красивая и богатая, и до мозга костей англичанка.

— Тогда, может быть, она и есть тот выигрышный билет, который приведет нас в Вашингтон, — сказал Аксель, который в последнее время стал проявлять беспокойство по поводу количества женщин, проходивших через жизнь Пима.

Вскоре после этого Пим получил подобный совет и от своего дяди Джека.

— Мэри рассказала мне о том, что возникло между вами, Магнус, — сказал он, отводя его в сторонку и изображая из себя доброго дядюшку. — Если спросишь меня, что ж, иди дальше, может, и выудишь кое-что. Она — одна из лучших наших девушек, к тому же пора тебе выглядеть пореспектабельнее.

И вот Пим, подталкиваемый обоими своими менторами в одном направлении, последовал их совету и сделал Мэри, твою маму, своей супругой у престола в англо-американском альянсе. После всех его потерь это жертвоприношение выглядело весьма уместно.

«Держите его за руку, Джек, — писал Пим. — Он — самое дорогое, что у меня есть».

* * *

«Мэбс, прости, — писал Пим. — Дорогая, дорогая моя Мэбс, прости, прости. Если любовь — нечто такое, что еще можно предать, то помни: я предавал тебя многие дни».

* * *

Он начал было писать Кейт и разорвал письмо. Он написал: «Дорогая моя Белинда» и остановился, испуганный стоявшей вокруг тишиной. Бросил быстрый взгляд на свои часы. Пять часов. «Почему не бьют башенные часы? Я же не оглох. Я умер. Я в камере, обитой войлоком». Через площадь донесся первый удар часов. Один. Два. «Я могу остановить их в любое время, когда захочу, — подумал он. — Я могу остановить их после одного удара, после двух, после трех. Я могу выбрать любой отрезок часа и остановить механизм. Чего я не могу, это заставить их бить полночь в час ночи. Это уже трюк для Бога, но не для меня».

* * *

Тишина окутала Пима — это была тишина смерти. Он снова стоял у окна и смотрел, как по пустой площади летят листья. Зловещая застылость была во всем, что он видел. Ни одной головы в окне, ни одной открытой двери. Ни собаки, ни кошки, ни белки, ни ревущего малыша. Все бежали в горы. Ждут нападения с моря. А он в мыслях стоит в подвале захудалого конторского здания в Чипсайде и глядит на то, как две отцветшие милашки, опустившись на колени, вскрывают последние папки Рика и, облизывая скрюченные пальцы, стараются побыстрее все пролистать. Вокруг них лежат горы бумаг. Горы эти становятся все круче по мере того, как милашки отбрасывают плоды своих тщетных поисков: банковские отчеты, написанные кровью, накладные, письма разъяренных стряпчих, предупреждения, повестки, вызовы, любовные письма, исполненные укора. Пыль забивает ноздри наблюдающего за ними Пима, грохот стальных ящиков напоминает грохот тюремных решеток, но милашкам все нипочем: они — алчные вдовы, роющиеся в прошлом Рика. Посреди этого развала — вытащенных ящиков и раскрытых шкафов — стоит последний письменный стол Рика, со змеями, обвившими его пухлые ножки. На стене висит последняя фотография великого Ти-Пи с регалиями мэра, а на каминной доске, над решеткой, где лежат фальшивые угли и окурки последних сигар Рика, стоит широко улыбающийся бронзовый бюст самого Основателя и Директора-Распорядителя. На открытой двери за спиной Пима висит табличка с названиями последних десяти компаний Рика, а рядом со звонком написано: «Нажмите здесь — к вам выйдут», так как Рик, когда не спасал шатающуюся экономику своей страны, работал ночным швейцаром в этом здании.

— В какое время он умер? — спрашивает Пим и тотчас вспоминает, что ему это известно.

— Вечером, дружок. Пивные как раз открывались, — говорит одна из милашек сквозь сигаретный дым, отбрасывая в сторону очередную пачку бумаг.

— Он уютненько прилег по соседству, — говорит другая, ни на минуту не прерывая, как и первая милашка, своих занятий.

— А что там у него было в соседнем доме? — спросил Пим.

— Спальня, — говорит первая милашка.

— И кто же с ним там был? — спрашивает Пим. — Вы были с ним?

— Мы, дружок, — говорит вторая. — Мы его немножко потискали, если хочешь знать. Твой папка любил выпить, а как выпьет, так его тянуло на любовь. Мы устроили ему симпатичный ужин — бифштекс с луком — пораньше, потому как у него еще много дел было, да к тому же он перед этим ругался с телефонной станцией по поводу чека, который он им отправил по почте. В плохом он был настроении, верно, Ви?

Первая милашка — правда, нехотя — приостанавливает свои поиски. За ней — вторая. И неожиданно обе оказываются вполне пристойными обитательницами Лондона, с добрыми лицами и расплывшимися от тяжелой работы телами.

— Конец пришел ему, дружок, — говорит одна из них, отбрасывая короткими пальцами прядь волос со лба.

— Почему — конец?

— Он сказал, что если у него не будет телефона, значит, пора уходить со сцены. Он сказал, что телефон — это его жизненная артерия, и, если его не будет, это смертный ему приговор — ну как он может заниматься делами без телефонной трубки и чистой рубашки.

Неправильно истолковав молчание Пима и сочтя его за укор, ее подруга вскипает.

— Не смотри так на нас, дорогой. Все, что у нас было, он уже давно забрал. Мы платили за его газ, мы платили за электричество, мы готовили ему ужины, верно, Ви?

— Мы делали, что могли, — говорит Ви. — И утешали его к тому же.

— Уж мы так для него старались! Верно, Ви? Иной раз по три раза на день.

— Больше, — говорит Ви.

— Повезло ему, что вы у него были, — искренне говорит Пим. — Огромное вам спасибо за то, что вы смотрели за ним.

Это им приятно слышать, и они застенчиво улыбаются.

— А у тебя, случайно, нет хорошенькой бутылочки в этом твоем большом черном чемодане, дружок?

— Боюсь, что нет.

Ви уходит в спальню. В открытую дверь Пим видит большую имперскую кровать с Честер-стрит, с порванной и засаленной обивкой. Шелковая пижама Рика лежит на покрывале. Пим чувствует запах лосьона Рика. Ви возвращается с бутылкой «Драмбуйи».

— А он в последние дни хоть что-нибудь говорил обо мне? — спрашивает Пим, пока они выпивают.

— Он гордился тобой, милый, — говорит подруга Ви. — Очень гордился. — Но ей этого кажется недостаточно. — Он собирался догнать тебя, учти. Это были его почти последние слова, верно, Ви?

— Мы его приподняли, — говорит Ви, шмыгнув носом. — По дыханию видно было, что он уже отходит. «Скажите им, на телефонной станции, что я их прощаю, — сказал он. — И скажите моему мальчику Магнусу, что мы скоро оба станем послами».

— А что было потом? — спрашивает Пим.

— «Дай-ка нам еще по капельке „Наполеона“, Ви», — добавляет подруга Ви и теперь уже тоже плачет. — Но это был не «Наполеон», а «Драмбуйи». Потом Рик еще сказал: «В этих папках, девочки, вы найдете достаточно, чтоб продержаться, пока не присоединитесь ко мне».

— И отошел, — говорит Ви в носовой платок. — Он бы и не умер, если б сердце не подвело.

За дверью раздается шуршанье. Потом три удара. Ви приоткрывает дверь, затем широко распахивает ее и, бросив неодобрительный взгляд, отступает, пропуская Олли и мистера Кадлава с ведрами льда. Годы не прошли даром для нервов Олли, и в уголках его глаз собрались слезы, окрашенные тушью. А мистер Кадлав не изменился — все такой же, вплоть до шоферского черного галстука. Переместив ведро в левую руку, мистер Кадлав крепко захватывает руку Пима и увлекает за собой в узкий коридор, увешанный фотографиями тех, кто «никогда-не-был-ничего-не-знаю». Рик лежит в ванне, торс его прикрыт полотенцем, застывшие, как мрамор, ноги скрещены, словно так положено по какому-то восточному ритуалу. Пальцы рук скрючены, точно он готов вцепиться в своего Создателя.

— Все потому, что не было фондов, сэр, — бормочет мистер Кадлав в то время, как Олли высыпает лед. — Нигде ни единого пенни, откровенно говоря, сэр. Я уж думал, может, эти дамочки попользовались.

— Почему вы не закрыли ему глаза? — говорит Пим.

— Мы закрыли, сэр, откровенно говоря, а они снова открылись, так что мы решили: неуважительно это — снова их закрывать.

Став на колено рядом с отцом, Пим выписывает чек на двести фунтов и по ошибке чуть не помечает — долларов.