Идеальный шпион - Джон Ле Карре

И военно-морской атташе смотрел их, Лондон смотрел, Прага смотрела. Ибо кому нужен космический пропуск без возможности космического проникновения во все?

Бедный надежный достойный Хэл! Как старательно Пим использовал ваше доверие и подрывал ваши наивные надежды на повышение! Не имеет значения. Если Национальный трест[58] не пожелает вас взять, вы всегда сможете устроиться в Королевский автомобильный клуб или какую-нибудь избранную компанию в Сити.

— Послушайте, Пим, какая-то группа этих ужасных физиков приезжает в будущем месяце в Ливерморскую оружейную лабораторию, — скажете вы извиняющимся и робким тоном. — Не могли бы вы заскочить туда, покормить и попоить несколько человек и проследить за тем, чтобы они не сморкались в скатерти, нет? Право не понимаю, почему, черт подери, наша служба должна нынче играть роль плоскостопых офицеров безопасности. Я серьезно подумываю о том, чтобы написать об этом в Лондон, — вот только время никак не выберу.

Ни в одной стране не было легче заниматься шпионской деятельностью, Том, ни одна страна так великодушно не делилась своими секретами, так быстро не раскрывала их, не посвящала в них и не выбрасывала их слишком рано на свалку заранее запланированного устаревания, как Америка. Я слишком молод и не знаю, были ли такие времена, когда американцы умели сдерживать свою страсть к общению, но сомневаюсь. После 1945 года все, безусловно, пошло под откос, ибо довольно скоро стало ясно, что информация, которая десять лет назад стоила бы службе Акселя тысячи долларов драгоценной валюты, в середине семидесятых годов могла быть куплена у «Вашингтон пост» за несколько медяков. Будь мы натурами более мелочными, мы могли бы иной раз возмутиться. Но мы не жаловались. В большом фруктовом саду американской техники каждому есть что подобрать, и никому из нас не придется больше нуждаться.

Камеи, Том, маленькие плиточки для твоей мозаики, — вот все, что мне осталось тебе дать. Представь себе двух друзей, бродящих под сгущающимися тучами, стараясь поймать последние лучи солнца, прежде чем окончится игра. Представь себе, как они воруют, точно дети, знающие, что полиция — за углом. Пим привязался к Америке не в одну ночь и не в месяц, невзирая на роскошные фейерверки Четвертого июля. Его любовь к стране росла вместе с любовью к ней Акселя. Без Акселя он, возможно, так бы и не прозрел. Ведь поначалу — хотите верьте, хотите нет — Пим был преисполнен решимости критически относиться ко всему, что видел. Этот мир казался ему слишком молодым, слишком неавторитетным. Он не обнаружил ни одного отправного пункта, ни одного безоговорочного решения, которые возмутили бы его. Эти вульгарные, жаждущие удовольствия люди, такие открытые и шумные, были слишком раскованными для человека, ведущего, как он, замкнутую и сложную жизнь. Они слишком явно любили свое процветание, были слишком гибки и мобильны, слишком мало привязаны к одному месту, к своему происхождению и классу. Им неведома была замкнутость, сопровождавшая Пима на протяжении всей его жизни, полной запретов. Правда, в комиссии они довольно быстро обретали свой стереотип и становились воинственными князьками из европейских стран, которые оставили позади. Они могли вовлечь вас в такую интригу, от которой покраснела бы средневековая Венеция. Их можно было принять за голландцев по упрямству, за скандинавов — по мрачности, за представителей Балканских стран — по тяге к убийствам и племенной вражде Но общаясь друг с другом, они сразу становились американцами, словоохотливыми и обезоруживающими, и Пиму нелегко было их предавать.

Почему они не причинили ему никакого зла? Почему они не зажали его, не напугали, не заставили сидеть, как спеленутого младенца, в немыслимой позе? Он обнаружил, что жаждет вновь оказаться на пустынных темных улицах Праги и почувствовать успокоительное прикосновение цепей. Ему хотелось снова вернуться в ненавистные школы. Хотелось чего угодно, только не дивных горизонтов, ведущих к жизни, какою он никогда не жил. Ему хотелось шпионить за самой надеждой, подглядывать в замочные скважины за восходом солнца и отрицать, что были возможности, которые он упустил. А Европа — по иронии судьбы — все это время подбиралась к нему, чтобы его схватить. Он это знал. Знал это и Аксель. Не прошло и года, как первый предательский шепоток начал достигать их ушей. Однако именно это ощущение смертности и заставило Пима отбросить свое нежелание работать на Акселя, побудив его взять инициативу в свои руки, в то время как Аксель говорил: «Заканчивай, выходи из игры». Пима охватила таинственная благодарность к Справедливой Америке с неизбежно ожидающей его карой, а она, словно этакий озадаченный гигант тугодум, неуклонно наступала на него, сжимая в своем огромном мягком кулаке многочисленные доказательства его двурушничества.

— Некоторые аристократы в Лэнгли начали проявлять беспокойство по поводу нашей чешской сети, сэр Магнус, — предупредил его Аксель на своем сухом жестком английском во время их встречи на автостоянке стадиона имени Роберта Кеннеди. — К сожалению, они начали обнаруживать закономерность.

— Какую еще закономерность? Нет никакой закономерности.

— Они заметили, что чешская сеть поставляет лучшую информацию, когда это идет через нас, и почти ничего, когда мы в этом не участвуем. Вот в чем закономерность. У них ведь нынче есть компьютеры. Им достаточно пяти минут, чтобы перевернуть все вверх дном и задуматься над тем, что же настоящее, а что — подделка. Мы были недостаточно осторожны, сэр Магнус. Мы проявили чрезмерную жадность. Правы наши родители. Если хочешь, чтоб было сделано хорошо, делай сам.

— Но ведь эту сеть может вести с таким же успехом и Джек Бразерхуд. Ведущие агенты у нас настоящие, они сообщают все, что могут собрать. Все сети время от времени приходят в мертвое состояние. Это нормально.

— Эта сеть приходит в мертвое состояние лишь тогда, когда нас нет, сэр Магнус, — терпеливо повторил Аксель. — Так считают в Лэнгли. Это их тревожит.

— Тогда подбрось в сеть материал получше. Просигналь в Прагу. Скажи своим аристократам, что нам нужен навар.

Аксель печально покачал головой.

— Ты знаешь Прагу, сэр Магнус. Ты же знаешь наших аристократов. Когда человек отсутствует, против него начинаются козни. У меня нет достаточной власти, чтобы заставить их что-то сделать.

Пим спокойно обдумал единственный оставшийся выход. За ужином в их элегантном доме в Джорджтауне, пока Мэри изображала грациозную хозяйку, грациозную английскую леди, грациозную дипломатическую гейшу, Пим размышлял о том, не пора ли уговорить Мака пересечь еще одну границу. Он-то, в конце концов, представлялся себе человеком совершенно незапятнанным — муж, сын и отец с хорошим положением в обществе. Он вспомнил старую ферму времен Революции, которой они с Маком любовались в Пенсильвании, — она была расположена среди покрытых полями волнистых холмов и каменных оград, за которыми сквозь прорезаемый солнцем туман перед ними вдруг возникали чистокровные рысаки. Он вспоминал белые церкви, такие светлые и обнадеживающие после замшелых крипт его детства, и представлял себе, как там работает и молится переселившееся семейство Пима, а Аксель сидит в саду на качелях, пьет водку и лущит горох для обеда.

«Продам-ка я Акселя Лэнгли и тем самым куплю себе свободу, — подумал он, очаровывая белозубую матрону остроумным анекдотом. — Я выговорю себе амнистию в службе и все расскажу».

Никогда он этого не делал, никогда не сделает. Аксель был его владельцем и его совестью, он был алтарем, к которому Пим приносил свои секреты и свою жизнь. Он стал частью Пима, не принадлежавшей больше никому.

* * *

Надо ли говорить тебе, Том, каким ярким и дорогим сердцу становится мир, когда ты знаешь, что дни твои сочтены? Как вся жизнь набухает и открывается перед тобой и говорит — входи, а ты считал, что вход тебе заказан? Каким раем показалась Америка Пиму, как только он понял, что роковые буквы уже появились на стене. Стремительно вспомнилось все детство! Он совершил с Мэри винтертур[59] по земле замков и мечтал поехать в Швейцарию и в Эскот. Он бродил по прелестному кладбищу Оак-Хилл в Джорджтауне и представлял себе, что находится с Дороти в «Полянах», в мокром фруктовом саду, где прохожие не могут видеть его виноватого лица В Оак-Хилле нашим почтовым ящиком была могила Минни Уилсон, Том. Наш первый тайник во всей Америке — съезди, посмотри как-нибудь. Она лежит на извилистом плинтусе, на одной из террас, спускающихся по склону чаши, — маленькая девочка Викторианской эпохи, задрапированная в мрамор. Мы оставляли наши послания под листьями, в углублении между могилой Минни и ее покровителя, некоего Томаса Энтуисла, умершего позже. Дуайен кладбища почивал выше, недалеко от разворота гравиевой дороги, где Пим оставлял свою машину с дипломатическим номером. Аксель нашел его, Аксель позаботился о том, чтобы и Пим его нашел. Это был Стефан Осуский, один из основателей Чехословацкой республики, умерший в эмиграции в 1973 году. Ни одно тайное подношение Акселю не казалось завершенным без тихой молитвы и привета нашему брату Стефану. После Минни — по мере того как наше дело приобретало размах — мы вынуждены были найти почтовые ящики ближе к центру города. Мы выбирали забытых бронзовых генералов, главным образом французов, которые сражались на стороне американцев, чтобы досадить англичанам. Мы получали удовольствие от вида их мягких шляп, подзорных труб и лошадей и от цветов, красной униформой окружавших их ноги. Полем боя для них были квадраты зеленой травы, на которых валялись студенты, и тайники у нас были самые разные — начиная от тупорылых пушек, оберегавших их, до низкорослых елей, под нижними ветвями которых можно было создать удобные гнезда из иголок. Но излюбленным местом Акселя был недавно открытый Национальный музей воздухоплавания и космоса, где он мог разглядывать сколько душе угодно «Дух святого Луиса» и корабль Джона Гленна «Френдшип-7», а также с благоговением дотронуться до лунного камня. Пим ни разу не застал Акселя за этим занятием. Он только слышал об этом потом. Трюк состоял в том, чтобы сдать пакеты в гардеробе каждому на свой номер, а затем обменяться номерками в темноте аудитории Сэмюеля П. Лэнгли, пока публика ахает, хватаясь за поручни, при виде волнующих моментов полета.