На день погребения моего - Томас Пинчон

возвышающемся над ними, молодые женщины неслись к дверям на Шестой авеню, у которых стояли два швейцара в великолепной униформе, живые колонны, чья безмятежная инертность пугала входящих и заставляла задуматься, идти им дальше или оставаться на месте. Пусть амбал с напомаженными волосами занимается своим делом в Бауэри безмолвным электрические двери хором Пятой авеню открываются и закрываются с помощью легчайшего нажатия кнопки, здесь, в «Ай. Джей. энд Кей Смоукфутс», действительно без слова или физического движения, поскольку по расположению Колонн посетительницы узнавали, можно ли им войти.

— Ячин и Боуз, — ухмыльнулась Кэти, кивнув на них. —  Стражи храма, бесспорные лидеры в своей области, как-то так.

—   Но впустят ли нас эти двое, как ты думаешь? А если нет?

   Кэти похлопала ее по плечу.

— Здесь проще, чем через служебный вход, девочка моя. Смотри на них спокойно и слегка улыбайся, проходя, смотри искоса, словно флиртуешь.

 —  Я? Я просто ребенок.

Внутри было всё, чего не было снаружи —  яркий свет, украшения, размах, благоухание духов, живые цветы, кайф от концентрации шика, словно из толп на прилегающих Авеню выбрали особенно модных женщин, и теперь они теснятся здесь. Далли стояла, вдыхая воздух, пока Кэти не взяла ее за руку:

 —   Взгляни на эту толпу старых чучел, ну и ну.

  — Да? Ты так думаешь?

  — Ну, давай осмотримся, раз уж мы здесь.

Они поднялись на эскалаторе Отиса —  Далли сочла это нововведение чудесным, даже после того как на глаз определила принцип его работы. Кэти, ездившую на нем раньше, эскалатор больше не поражал.

—   Таращить глаза — это окей, но не слишком, пожалуйста, это Нью-Йорк. Тут всё выглядит намного чудеснее, чем есть на самом деле.

—    Конечно, такой долгий путь из Чилликота.

  — Ладно, ладно.

Это было ее первое посещение универмага, Далли прошла через обычные маленькие унижения — несколько раз приняла манекены за настоящих женщин, не смогла найти ценники за товарах, испуганно смотрела на приближающуюся пару молодых женщин, выглядевших в точности так же, как они с Кэти, рассматривая Далли с такой подозрительной фамильярностью, всё ближе и ближе, пока Кэти не схватила ее и не начала трясти, ворча: «Только деревенщина врезается в зеркала, дитя». К тому времени, как они поднялись наверх, Далли была ошеломлена.

Там не было ничего, на самом деле почти ничего —  другие манекены взирали из глубин центрального патио, голова кружилась от взгляда с высоты двенадцатого этажа, только перила филигранного декоративного литья между покупателями и спуском в партер, по безмятежно спускающейся диагонали эскалатора мимо масштабной копии Йосемитского водопада, вниз, где миниатюрная арфистка в тени пальм казалась сверху частью Потустороннего мира.

С другого края этой завораживающей Бездны, откуда поднимались арпеджио, стояла фигура в уличном костюме покупательницы: фиолетово-серая клетка, эгретка на ее шляпе жестикулировала, как рука, она не смотрела прямо на Далли, но каким-то образом требовала ее внимания. Увидев этого яркого призрака, Далли поняла, что ей необходимо взять себя в руки, иначе она с возгласами побежит обниматься с женщиной, которая, конечно же, окажется незнакомкой, и представила весь этот конфуз, а возможно даже —  и судебный иск, который повлекут за собой ее действия, и слово, которое она будет кричать —  «Мама!».

Весь последующий шоппинг оказался окутан бессвязной дымкой. Кажется, Далли помнила чай и сэндвичи с огурцом, ужасно слащавое представление арфистки «Ее мать никогда ей не говорила», двух элегантных молодых матрон, которые шокировали кафе-кондитерскую, закурив, но между событиями не было логической связи, подробности были —  словно карты, тасуемые на столе дня, при критическом рассмотрении они не складывались в пригодную для игры комбинацию.

Спускаясь в подвал, Далли осматривала каждый этаж, искала ее, но женщина, высокая, красивая, начнем с того, что, возможно, не существующая, словно растворилась в воздухе. Кроме того, арфистка на первом этаже оказалась не эфирной девушкой в длинной тоге, а жующим сигару качком, недавно освободившимся после длительного пребывания в Городской тюрьме, по имени Чак, он приветливо смотрел на Кэти и Далли, когда они проходили мимо.

В подвале Кэти поспрашивала, из подсобки появилась ее подруга Вербена, которая провела их куда-то в сторону и вниз в плохо освещенный холодный закуток, где разговор не складывался, потому что был запрещен или потому что было слишком много работы, закопченные трубы свисали со ржавых кронштейнов потолка, запах средств для стирки и отбеливания, пар утюгов пропитал всё помещение, работницы проходили мимо молча, как призраки, мрачные дверные проемы вели в многолюдные комнаты, полные женщин за швейными машинками, не поднимавшие голову от работы, разве что с опаской, когда чувствовали, что к ним приближается надзирательница.

Они свернули с Шестой авеню в даунтауне и оказались на Бликер-Стрит. Слева небо озарял какой-то абрикосово-розовый свет, и юго-восточный ветер приносил аромат жаренного кофе с Саус-Стрит, можно было услышать, как по реке плывут судна.

Был вечер субботы в Киппервилле. Мимо пробегали бородатые юноши, догоняющие девушек в платьях с красным узором «турецкий огурец». Жонглеры на моноциклах исполняли акробатические номера вдоль тротуара. Негры обращались к прохожим, показывая маленькие пузырьки с белым порошком, их лица выражали вопрошающую надежду. Уличные торговцы продавали вареную кукурузу и гренки с жареными голубями. Дети свистели у открытых окон арендованных квартир. Жители пригородных трущоб направлялись в такие заведения, как «У Марии» в МакДугал, оживленно болтая и спрашивая друг у друга: «Ты знаешь, куда мы идем?».

Р. Уилшир Вайб жил в особняке итальянского стиля, архитектор которого не смог устоять перед побуждением добавить детали в стиле Боз-Ар. Особняк находился на северной стороне улицы, рядом росли деревья гинкго, стояла пергола, располагались небольшие дома плотной застройки.

Двое дворецких поклонились им у входа, и они поднялись в бальный зал, в центре которого висела ослепляюще яркая огромная газовая люстра, прямо под ней — круглая кушетка, обитая бордовым плюшем, окаймленная золотой бахромой и украшенная атласными подушками соответствующих оттенков, на которой помещались от восьми до шестнадцати нетанцующих по радиусу, не совсем в шутку эту кушетку называли средством против тихонь, поскольку те, кто не хотел участвовать в танцах, вынуждены были сидеть в некомфортных условиях точно по центру огромного зала, а танцоры кружились вокруг них по полу, гладкость которого точно выверялась с помощью многократного применения кукурузной муки и