Особенности эльфийской психологии (авторская версия) - Татьяна Патрикова

– А ты будешь? Со мной будешь? – спросил он, все так же пряча лицо у меня в волосах.

– Нет, – это простое слово тяжело мне далось. Я смял в пальцах наволочку подушки, на которой лежал, и прошептал, не в силах придумать, как еще ему объяснить. – Если встречаться с тобой, то только серьёзно, а я так не смогу. Никогда не смогу. Любой из вашего мира, не обязательно ты, просто любой, может быть для меня лишь временной прихотью. Но с тобой так не получится. Я знаю.

Он ничего мне на это не сказал. Не уточнил. Просто отстранился, встал с кровати и ушел. Снова к компьютеру. Я слышал, как скрипнуло под ним компьютерное кресло. А я почувствовал себя последней сволочью. Конечно, он так и не понял, о чем я. Конечно, мои слова прозвучали совсем не так, как могли бы прозвучать, если бы он знал настоящую причину. Но как, как я могу ему сказать? Он ведь не поймет, я уверен. Он попытается все исправить. А я не хочу. Сегодня, после визита к родителям, я окончательно понял, что не хочу. Вот и все. Но…

Сам не знаю, как так происходит. Наверное, это сильнее меня. Встаю. Иду к нему. Ир сидит перед компьютером и даже мышкой не щелкает. Просто пустыми глазами пялится в экран. Я сделал ему больно. Мне тоже плохо сейчас, грустно, противно, но… Хватит тайн! Вот единственные слова, что бьются у меня в висках пульсом. И я подхожу к нему сзади. Компьютерное кресло у меня невысокое. Мои руки удобно ложатся на плечи мерцающего. Он вздрагивает, замирает, а я говорю. Голос звучит надтреснуто, почти хрипло. Негромко. Кто же сможет орать, обрекая и себя, и его? Но, в первую очередь, конечно, себя.

– Помнишь женщину, что подарила нам Бандита? Сколько, по-твоему, ей лет? – начинаю я издалека, просто не могу иначе.

Он не задумываясь отвечает:

– Триста, может быть, триста пятьдесят.

– Нет. Не знаю уж, почему ни твой, ни мой переводчик наше с тобой представление о возрасте друг друга не переводят… – начинаю я, и он перебивает, пытаясь спешно объяснить, глотает окончания и не всегда договаривает предложения до точки.

– Потому что переводчики не фиксируют временные промежутки… Они живут колониями, больше всего напоминающими изумрудную породу с вкраплениями кварца… Они – камни, по сути своей… Для них не существует времени… оно для них всегда стоит на месте… в этом… в этом все дело… – и тут же, без перехода, – Это важно? – спрашивает он меня.

Вздыхаю.

– Бабушке Шуре восемьдесят с хвостиком. В моем мире люди редко доживают до таких преклонных лет. Иногда еще до девяноста, но сто – это уже недостижимый идеал, да и начиная с семидесяти – это уже глубокая старость. Моему отцу сорок восемь, мне двадцать три. У вас один курс – восемь лет. В лучшем случае меня хватит на два таких курса. Через шестнадцать лет мне будет уже под сорок, изменится мировоззрение, изменюсь я сам и внешне и внутренне, а вы останетесь все такими же. Ты останешься, – еще тише, чем до того, добавил я. Потом не удержался, склонился к его волосам и на миг прижался губами к макушке. Отстранился, выдохнул, – Прости, – попытался отойти, но он перехватил мою руку у себя на плече. Обернулся.

– Но ведь можно найти способ продлить… – начал Ир, но я прижал палец к его губам и отрицательно покачал головой.

– Я не хочу смотреть, как умирают мои младшие брат и сестра, а я остаюсь вечно молодым и здоровым.

– Но они…

– Ир, это не обсуждается.

– Так, значит, поэтому только прихоть? Только временно, да? – его глаза сузились.

Я осторожно высвободил руку, к которой он успел прижаться щекой. Покачал головой.

– Давай не будем травить друг другу души, хорошо? – развернулся и ушел в душ.

Скоро уже утро, а сна ни в одном глазу. Беда просто. А ведь завтра у нас матч. Да и командоров мы с Иром вытащили из постели из-за Ники. Бедолаги. Вот уж кому не позавидуешь. Именно такими мыслями я забивал голову только затем, чтобы не думать о том, что только что произошло в спальне. Чтобы всерьез не задумываться о предложении Ира. Не сомневаюсь, мне было бы хорошо с Ириной, как он и обещал, но отчего-то казалось, что это было бы равносильно предательству.

Я стоял в моей маленькой метровой ванной, подставляя затылок под тугие струи воды из душа, и гнал от себя назойливые, как мухи, мысли, когда без стука и предупреждения ко мне ворвался Ир.

– Я думал, есть время, – заговорил он с каким-то пугающим отчаянием в голосе, скользя по мне, обнаженному и мокрому, рассеянным взглядом, – Что события развиваются слишком быстро. Что ты слишком спешишь. Что я… я смогу присмотреться к тебе, привыкнуть, понять то, что чувствую, но…

– Ир, – попытался успокаивающе улыбнуться ему, но понял, что бесполезно. Да и не мог я в тот момент поделиться с Иром спокойствием, потому что его во мне не было. Всегда не по себе, когда ты обнажен и беззащитен, а твой собеседник застегнут на все пуговицы. Но дело было даже не в смущении, а в том, как дрожали тонкие зрачки в его желтых, кошачьих глазах. Как кривились губы. Даже уши несколько раз дернулись. Я не удержался и спросил, одним движением выключив шумящую и только мешающую сейчас воду. – Злишься?

– А? – мерцающий растерянно моргнул и попытался скосить глаза на свои уши, на которые я ему указал взглядом. Потом слабо улыбнулся, – Просто нервничаю, – и подал мне полотенце.

Я принял, обернул его вокруг бедер, выбрался из ванной и, схватив другое полотенце, начал вытирать голову. Санузел у меня совмещенный, поэтому нам с Иром обоим было где развернуться в этой крохотной ванной комнате. И все равно, стояли мы слишком близко. Я делал вид, что остервенело вытираю голову. Он смотрел на меня. На таком расстоянии наша разница в росте, которая, по сути своей, была небольшой, ощущалась отчетливей всего. Ему приходилось запрокидывать голову, чтобы смотреть мне в глаза. Это напрягало.

– Забавный способ продемонстрировать нервозность, – замечаю я лишь затем, чтобы хоть что-то сказать.

– А как нервничаешь ты? – с вызовом восклицает он.

Не знаю, что ему на это ответить. Сглатываю и пытаюсь пошутить:

– Я не собираюсь умирать прямо сейчас.

– Но можешь умереть в любой момент. Сердце прихватит или еще что-нибудь, так? – спрашивает он, не разделяя моего веселья. Ему не смешно. Мне теперь тоже.

– Ир, – устало вырывается у меня.

– Я почти двести лет Ир, и что? – спрашивает он, а я лихорадочно пытаюсь посчитать. Если у них люди живут в среднем триста-триста пятьдесят лет, то продолжительность жизни мерцающих где-то в пять раз больше, так что ли? Или я что-то…

– Андрей, – зовет он, и я забываю обо всех арифметических подсчетах.

Смотрю в кошачьи глаза. А Ир вдруг объявляет:

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});