Земля зеленая - Андрей Упит

— И у нас мог бы быть третий. Мы надеялись, что им будет… — «Альма!» — пронзила Андра мысль, и он ждал, прищурив глаза, как бы ожидая удара, даже сердце на миг остановилось. Может быть, Иоргис действительно хотел это сказать, но вовремя остановился, — что это будет земля Вайнелей… и этот наш дом. Но мы оба разочаровались. Я говорю — оба, не думай, что упрекаю только тебя. У меня и раньше большой надежды не было, я это сказал твоей матери, но об этом не стоит говорить, ты ведь знаешь, если она что-нибудь задумает… Конечно, и ты тоже, но у тебя были свои причины.

— Я был готов тогда поджечь Бривини, — вставил Андр совсем не к месту, но теперь уже робко, как бы признаваясь.

Иоргис Вевер сделал вид, что не слышит.

— Всегда нужно время, чтобы почувствовать, что ошибся. Сам ты на это никогда не пошел бы, у всякого есть какой-то предостерегающий внутренний голос. Но разве мы к нему прислушиваемся? Мать скажет, отец, люди — они нами руководят. Ну, а если ты и пошел по неправильному пути, то разве надо бежать на Даугаву топиться или лезть в Вайнельское болото, как когда-то старый Бривинь? Разве надо лежать ночами с открытыми глазами и смотреть в потолок, пока голова не одуреет? Если тебе указали неправильную дорогу, поверни назад и начни новую, свою, на которой тебе никто не заслонит свет…

Кажется, спохватился, что продолжает говорить притчами, и сказал прямо:

— Лиедаг прав, у нас здесь нет никакой надежды разбогатеть или стать собственниками. Некоторым арендаторам, конечно, удастся, если не самим, то сыновьям их. Но мы не того сорта, ни я, ни ты. Я уже стар, если уйду отсюда, то только в богадельню… или на Иецанский погост. Но у тебя вся жизнь впереди и все дороги открыты. Завтра же влезай в сапоги, нечего мешкать, дороги иногда бывают очень длинные…

Назавтра Андр еще не ушел. Он ушел через день. Первый поезд отходил в половине восьмого, — около семи только начинало светать. Дорога подмерзла, на вымерзших пустых лужицах ломалась тоненькая корка льда. Заиндевевшее ржаное поле в темноте казалось грязно-серым. Вайнельское болото лежало совсем черное. Береза Яунгаранчей на дальнем пригорке вытянулась вверх, — словно огромная голова на длинной шее высматривала что-то. Кто сказал, что здесь земля зеленая? Только смерзшаяся грязь и тишина одиночества! Да туманный рассвет хмуро и нехотя брезжил на востоке.

3

Лекшам уже некого было высматривать через забор в Вайнелях. Первые дни стоило еще посмотреть, как Иоргис привез хозяйку в дом — Качиню Катлап из богадельни. Но она во двор почти не выходила. Лекшиене ничего больше не оставалось, как выломать у берда три зуба и побежать к Иоргису Веверу — спросить, нет ли у него в запасе тростинки, не может ли он на скорую руку починить, а то холст на мешки останется неоконченным. Конечно, Иоргис взялся. Лекшиене нужны были только пара острых глаз да язык — чтобы за полчаса, пока он чинил бердо, разузнать все, что здесь происходило.

На самом же деле не происходило ничего такого, из-за чего стоило бы ломать принадлежность ткацкого станка и терять зря полчаса. Как и раньше, все тяжелые работы выполнял сам Иоргис. Никакой перемены в нем не видно, только похудел немного. Но что в этом удивительного, если две недели болят зубы и ничего нельзя в рот взять — ни холодного, ни горячего. Качиня Катлап чувствовала себя совсем хорошо. Убирала комнату, стирала белье и штопала чулки. Даже как будто помолодела и живее стала. «Кто бы мог подумать, — смеялась она, — что в конце моих дней я еще стану хозяйкой!» Честь действительно нежданная и большая. Когда кто-нибудь из ее бывших приятелей по богадельне, обходя дома с котомкой, заворачивал в Вайнели, она могла усадить его на скамеечку около плиты, пусть погреется, и потом досыта накормить. Иоргис Вевер сам настаивал, чтобы насыпала в туес крупы и завязала в тряпочку кусок творога. Все же старики-нищие заходили довольно редко, мяса в Вайнелях не получишь, а этого им больше всего хотелось. Но зато нищенки заглядывали часто — даже толстая Анна Кулинь с ее злым языком. Но Качиня зла не помнила, старого недруга одарила так, что та даже всплакнула… Да, было чем гордиться!

Уход Андра больше всего отозвался на Осиене. Удар был такой тяжелый, что она, против обыкновения, совсем притихла. Трижды прибегала Битиене — как сама говорила, поплакать вместе над тяжелым горем. Поджав губы, выслушала Осиене соболезнующее хныканье соседки, но сама не сказала ни слова. Так для Битиене и остался невыясненным вопрос, глубоко ли арендаторша Яунбривиней чувствует свое несчастье и бьется ли еще у нее в груди материнское сердце. Из Силагайлей прибыла Калвициене и долго сетовала на сумасшедшего и отчаянного мальчишку, который выпустил из рук такое счастье, такое обзаведение и легко достижимую возможность стать богатым, И снова Осиене не могла ничего сказать, хотя кивала головой, подтверждая каждое сестрино слово. И только когда Дарта уже сидела на телеге и подняла кнут, Осиене, сложив руки, с бесконечной укоризной воздела глаза к небу и, как бы чувствуя на себе всю несправедливость мира, с горечью прошептала:

— Такой хутор… такой хутор…

Несправедливость мира на этот раз никого больше не огорчила. Смерть вайнельской Альмы и уход Андра Осиса занимали волость не больше двух недель. Слишком незначителен и беден сын Осиене, чтобы выяснить, что там в Вайнелях произошло. Другое дело богачи, землевладельцы, которых никто не мог обойти, так же как не миновать двух мостов через Диваю по дороге в Клидзиню.

И уж никак не могли молчать о собственниках братья Ансоны — тележный мастер и портной. Мартынь Ансон, будучи человеком более воспитанным, умел сдерживать ненависть к Бривиню, которая зародилась еще с тех пор, как Ванаг отнял у него телегу на железном ходу; ненависть стала в пять раз сильнее, когда новый старшина наложил арест на заработок мастера в уплату подушной подати. Ансон всегда начинал осторожно, окольным путем, издалека. Сидя у Рауды и закручивая пахучий табак в обрывок бумаги из-под мыла, он говорил:

— Мне думается, наши землевладельцы скоро пойдут по стопам немецких помещиков.

После второй мерки, выдувая из тростникового мундштука оставшийся окурок, прибавлял несколько громче:

— Мне думается, Ванаг из Леяссмелтенов скоро начнет привязывать своего жеребца у коновязи рядом с кобылой Вилиня.

Портной Ансон, наоборот, высказывался настолько ясно, насколько позволяла ему шепелявость. В каждом доме, куда его приглашали, он, не успев еще застучать машиной, уже начинал тараторить.

— Иоргис из Леяссмелтенов первый собственник в Дивае, первый собственник. Придумал двойное исполье. Новый дом сдал Пеку, а жену — Клявиню, да, Клявиню.

До мелочей знал все, что происходит в Леяссмелтенах. Как будто сам все время лежал на опушке сада за сиреневыми кустами и подглядывал, или еще больше: забирался под кровать и подслушивал. Как только разнюхает что-нибудь новенькое, сейчас разнесет дальше, дополнив и приукрасив. Дивайцы все и без него знали, но приятно ведь слышать, что и другие радуются невзгодам господина Бривиня и гордой палейки. Да, да, и у больших мира сего свои маленькие неприятности, и вокруг усадеб землевладельцев боженька тоже заборов не поставил.

Портной Ансон всю эту историю знал с первой главы до последней. Две недели после свадьбы бривиньская Лаура чистила и скребла Леяссмелтены, словно это была не самая большая усадьба в волости, а мусорная яма. Две недели все окна жилого дома стояли настежь раскрытыми. Девушки работали лопатами, метлами и тряпками. Потом окна закрыли и на них повесили тюлевые занавески. Обе кровати с двумя пуховыми подушками на каждой даже в будни застелены простынями и белыми тканевыми одеялами. На крашеных полах кататься можно. Только старуха, ворча, по-прежнему сидела в своей комнате и никого не впускала, только у нее еще держались нравы Леяссмелтенов — мусор и прежние запахи. Со двора убрали всю рухлядь и кучи сора. В яму, где хлюпали в грязи свиньи, свалили двадцать возов гравия, бедных животных теперь безжалостно гнали полоскаться в лужах внизу у Браслы. Траву на дворе чистили граблями и подметали дважды в неделю, — в обеденное время в любом месте можно теперь растянуться без опаски.

Лаура попробовала привести в надлежащий вид и самого Иоргиса, только из этого ничего не вышло. Если удавалось прогнать его к реке обмыть сапоги, до полдника они еще оставались сравнительно чистыми, но как только вечером заберется в конюшню — пропал весь блеск. Брюки у него вечно сползали, Лаура велела коробейнику Лейпке принести подтяжки, какие носили только сунтужский Артур и Мартынь Ансон. Но они давили Иоргису плечи и мешали нагибаться, уже на другой день эта неудобная принадлежность с оторванной петлей висела переброшенная через спинку кровати. Иоргис опять подпоясывался ремнем, а если ремень терялся, то веревкой или полотенцем. Накрахмаленную манишку и высокий стоячий воротник он надел после свадьбы только раз, когда поехал с женой причащаться, а потом забросил на шкаф, там они и лежали, пожелтевшие и засиженные мухами. Самые большие битвы происходили из-за того, что Иоргис никак не мог отвыкнуть сморкаться на пол, хотя чистый носовой платок у него всегда был в кармане.