Земля зеленая - Андрей Упит

— Что он, всегда так косо глядит? — Это было главное, что врезалось в память Андра.

— Ишь, чего захотел! Чтобы на тебя прямо глядел? Когда перед ним мужик, то и одного глаза много. А ты не заметил, как он, считая деньги, лижет пальцы?

Андр рассмеялся.

— Правда! Как бумажку ощупает, так палец в рот. Должно быть, сладки наши денежки.

— Деньги-то да, но нас он терпеть не может. Если бы рубли имели ноги, приказал бы, — пусть сами идут к нему в имение, чтобы арендаторы не тащили в комнату мужицкий дух. В Курземе, говорят, живет один такой: в комнату не пускает — в щель просунет руку и кричит: давай сюда деньги!

— Вот подлецы! Будто мы эти деньги украли!

— Это еще ничего, по-моему, пусть себе такой немец надувается, пока не лопнет. Если моя рожа ему не нравится, пусть спрячет глаза в карман, я на его кривой нос тоже гляжу без удовольствия. Был бы я уверен, что через шесть лет не прибавит аренды, — можно было бы жить с расчетом на будущее… Тридцать шесть лет прожил мой отец в Лиедагах, теперь я живу. Живем, как птички на ветке. Вздумается барону — выгонит. Куда девались все арендаторы с Салакской горы? Сам погляди.

С Салакской горы видна вся низменность до железной дороги и леса. На скошенном поле еще виднелись остатки разрушенного хутора, и с этим безлесным пространством как-то не вязалась купа яблонь, оставшихся от сада. На том месте, где будут строить скотный двор для барона, — огромные кучи строительного материала — будто там расселся чудовищный паук, вцепившийся в землю когтями.

Спускались с горы тихие, сумрачные.

— А может быть, и продаст нам усадьбы, — обронил Андр. — Деньги ему нужны.

У Лиедага такой надежды не было.

— Лиедаги и Вайнели он не продаст. Все усадьбы близ станции оставляет за собой. Нельзя знать, как разрастется это местечко вокруг станции. Двадцать пять рублей аренды за пурвиету — с какого покупателя он сможет столько выжать? Кто знает, что будет здесь в дальнейшем? Может быть, построят фабрику, может быть, город. Тогда он землю не будет сдавать в аренду пурными местами, а продаст по квадратным саженям; каждый квадратный фут измерит, загребет чистые деньги.

Мимо Салакской корчмы и мельницы Харделя они прошли молча. В голове у Андра было пусто и тяжело. Только на первом мосту через Диваю Лиедаг заговорил снова.

— Собачья жизнь у таких арендаторов, как мы с тобой. Дома старые, концы стропил упираются в землю, и какая тут радость чинить и мучиться, если не знаешь, останешься ли на будущий год на этом месте. И дерет барон — прямо кожу спускает.

Только немного дела поправятся, думаешь — ну можно, наконец, вздохнуть, — вдруг сорок рублей, а то и пятьдесят надбавит. Ты моих сыновей знаешь? Разве я могу их одевать прилично? Одна пара сапог на двоих. «Хозяйские сыновья»! — прямо стыдно сказать.

Лиедаг сплюнул. Андру хотелось сделать то же, но сдержался, еще подумает, что его передразнивают.

— Осенью сын Петер уходит от меня, получил работу на станции стрелочником. Могу я сказать ему — не ходи!.. Казенное жалованье невелико, но все же деньги. Жениться вздумал — двадцать девять лет, пора. В Лиедагах — нельзя, в нашей комнатушке двум семьям не поместиться. Да и матери уж очень не нравится эта Альвина, дочь Тыи Римши. «Поискал бы хозяйскую дочку», — говорит она. А я спрашиваю ее: разве служащим не легче живется, чем иному испольщику или арендатору? И разве, говорю, твой отец, айзлакстский кузнец, был хозяином, когда я на тебе женился?.. Бабе трудно вбить в голову, — звание хозяйской дочери ей кажется дороже всего.

— Ну, у дочерей землевладельцев есть кое-что поважнее звания, — возразил Андр, вспомнив что-то свое, наболевшее.

Лиедаг на миг призадумался.

— Те, чьи отцы выкупили землю, еще могут жить, тут говорить не приходится. Спрука, сунтужский Берзинь, Леяссмелтен, тот же хозяин Бривиней… Сколько стоила земля двадцать лет назад и что стоит теперь? Старая прейлина в свое время так и спрашивала: ну, сколько ты можешь мне дать? Попробуй, поговори теперь с Зиверсом — последняя березка в твоей роще у него записана, последнюю копейку с тебя сдерет. Аптекарь, а не барон. Собственники!.. Все равно все не удержатся. Увидишь, как начнут усадьбы переходить из рук в руки, Калназарен, думаешь, устоит?

О Калназарене заговорил потому, что в дверях корчмы Рауды стоял Карл Зарен и, очевидно, поджидал, пока подойдет Андр Осис. Мимо пройти нельзя, Андр подал Лиедагу руку и свернул к корчме.

Этим летом он видел Карла Зарена несколько раз, когда тот проходил по дороге мимо Вайнелей. Но встречи с ним Андр избегал, как и со всеми. Карл выглядел возмужавшим, но каким-то опустившимся. Сапоги грязные и побурели, должно быть, не видели мази с тех пор, как взяты от сапожника. Лицо обветрено до того, что кожа лупится, подбородок и щеки обросли светлым пушком. Те же прежние, только немного грустные глаза, та же спокойная улыбка, но вниз от уголков рта протянулись две морщинки.

Мать и Берта послали его посмотреть, не застрял ли отец у Рауды или в буфете третьего класса на станции — уехал еще вчера после обеда. Отца здесь не было, должно быть, доехал до Салакской корчмы или до Клидзини, где в бывшем гражданском клубе ночи напролет играют в карты. Зато встретил Альфреда Ритера, своего старого друга со времен приходского училища, — теперь он жил в Риге и приехал сюда выправить паспорт. В честь этой встречи немного выпили. Это сразу было заметно. Карл держался непривычно прямо, улыбался чересчур широко и, разговаривая, размахивал руками, чего трезвым никогда не делал.

Каково живется Альфреду Ритеру в Риге — с первого взгляда было видно. На нем костюм из фабричной материи, накрахмаленный воротничок, в разрезе жилета — коричневый галстук. Кончики густых усов закручены вверх, под нижней губой такой же пучок, как у Мартыня Ансона. Здороваясь, он приподнялся и, сжав руку так, что у Андра кости захрустели, сказал: «Очень рад познакомиться», — хотя знал Андра Осиса так же хорошо, как и тот его. Спросил, далеко ли находятся Вайнели от железной дороги, словно забыл, что семь лет ходил мимо. Вообще, за шесть лет разлуки дивайцы стали ему настолько чужими, точно в Африку приехал: ничего не знал, обо всем расспрашивал, — хорошо хоть интересовался. Гордым он не был — наоборот: поднимая стакан, хлопая собеседника по колену и угощая папироской, давал понять, что не гордится и не считает себя выше этих мужиков. Но с выговором ничего не мог поделать, это уж не в его силах — тут даже сам Мартынь Ансон мог кое-что позаимствовать. Едва шевелил губами, придерживая язык у нёба дольше, чем нужно, и сам с удовольствием прислушивался к звучанию своей речи. От дивайского говора ничего не осталось, так и сыпал всякими мудреными словечками. Дома у Иоргиса Вевера было несколько подшивок «Петербургас авизес»,[63] и Андру Осис вспомнились вычитанные из них остроты о выскочках. Все же Альфред Ритер был не того сорта человек. Немцем считать себя не хотел, — должно быть, такой выговор приобрел вместе с готовым костюмом и галстуком.

Вдруг Карл Зарен вскочил и простился, увидев, как отец сворачивает к коновязи лошадь, — этого нельзя было допустить.

Андр остался вдвоем с рижанином, Альфред Ритер заказал еще мерку водки и две бутылки пива, — штофами уже не подавали. Спешить ему было некуда, — не попал на послеобеденный поезд и ждал следующего, в половине седьмого.

Дивайцы не забыли об Альфреде Ритере, как он о них. Когда прислал паспорт с просьбой продлить, волость известила, чтобы приехал сам заплатить подушную подать за два года. Из-за каких-то нескольких рублей он должен ехать сюда и терять день! На вагонном заводе Вандерципа, где он работает столяром, заказов теперь уйма, хорошо, что дружит с мастером и тот отпустил без ведома конторы. Кажется, порядочную свинью дивайцы выбрали волостным старшиной. Что за важная птица этот Ванаг из Бривиней, что он вообще собой представляет?

Андр Осис невольно проникся уважением к Альфреду Ритеру, который о самом хозяине Бривиней говорил с таким пренебрежением, О жизни Альфреда лет шесть тому назад он знал так же хорошо, как все дивайцы. Альфред не хотел оставаться подмастерьем на мельнице Ритера и вздумал жениться на дочери русского поселенца Селезнева. Против Тани родители Альфреда не возражали, Селезнев считался богатым человеком, а подходящей хозяйской дочери с достатком в то время в волости не оказалось. Единственная, пожалуй, Кристина из Гаранчей, но она — маленькая, тщедушная и кашляла, ни в хлеву работать, ни охапку травы поднять не могла. Но Таня — православная, ее веру должен был принять и Альфред, а этого не только старые Ритеры, но и вся волость не допустила бы. Ясно, что Харф три воскресенья подряд будет проклинать в церкви — отступничество он считал еще более тяжким грехом, нежели родить ребенка в девицах. Альфред испугался и с досады уехал в Ригу.