Шаг во тьму. Дилогия - Иван Тропов

— Диана… — позвал я.

Она не подняла головы, но я видел, что она меня слышит.

— Любого можно превратить в слугу?

— Любого, — зло сказала Диана, не отрывая глаз от книги. Она перекидывала туда‑сюда первые два листа, нахмурясь. Снова и снова разглядывала их.

— Даже если человек мог сопротивляться чертовым сукам? — спросил я.

Диана оторвалась от книги.

— Любого, — медленно и холодно повторила она.

— Даже если умел делать это лучше всех?!

Диана улыбнулась, нехорошо глядя на меня:

— Любого.

Вот, значит, как… Выходит, Катька могла быть не так уж и не права…

Разумеется, Старик будет сопротивляться ей, но она может ломать его снова и снова. Она, конечно, тоже будет уставать. Долго контролировать Старика не сможет. Может быть, минуту, может быть, несколько, а потом придется выпустить. Она тоже не железная.

И тогда Старик будет приходить в себя и пытаться вырвать все, что впихнула она… выправляя себя. Возвращая себе себя самого. Будет делать это после каждой ее атаки. Сколько бы она ни ломала его, все равно. Раз за разом будет чиститься от того, что она впихнула в него.

Но какие‑то следы будут оставаться. Сначала едва заметные, наверно. Но они ведь будут копиться. Будут углубляться, как колея. И атака за атакой, день за днем он будет оставаться в ее власти все дольше, пропитываться ею все больше, все чаще путать свои собственные желания с ее желаниями…

И постепенно, через месяц или год…

Да, даже Старик. Даже он.

И может быть, иногда смерть — не так уж плохо. Может быть, иногда смерть — лучший выход…

Я глядел на сбитый угол переплета, и вдруг мне до ужаса захотелось, чтобы все последние дни оказались дурным сном. Чтобы этот сон кончился, кончился прямо сейчас и я проснулся в кабинете Старика, пропахшем книжным клеем и льняной бумагой. Чтобы звенели блюдца и тянуло ароматным чаем и сладостями и чтобы рядом был Старик. Сильный, уверенный, надежный…

Почему я не послушался? Почему не остался сидеть в городе, как он велел?!

Я бы все отдал, чтобы можно было вернуть тот миг. Вернуть все то, что я сделал потом… Остановиться тогда.

Если бы потребовалось, вернуться и остановиться еще раньше — до того, как мы взяли Диану, до того, как я вообще нашел этот чертов дом…

Диана вздохнула. Перестала изучать первые два листа, заглянула в конец книги.

— О двух сущностях… Жаль. Я надеялась, что будет полная. А лучше всего, вернете мою… — Она замолчала, уставившись на книгу. Нахмурилась.

Задумалась о чем‑то, и глубоко, — я почувствовал, как по вискам несильно, но отчетливо потянуло лавандовым холодком. На всякий случай я собрался и закрылся.

От этой чертовой суки я могу закрыться. А вот от той…

Старику не будет легче, если я погибну, пытаясь спасти его. Но будет ли легче мне, если я останусь жить, зная, кем его сделает та сука? Чем она его сделает.

— Диана, а…

— Скажите, Влад, — заговорила она, не слыша меня, — до того, как вы все вместе нагрянули сюда в новолуние… кто‑то из ваших друзей побывал здесь?

Я поднял на нее глаза. Попытался прочесть по ее лицу, что она задумала на этот раз. Опять за свое? Книга ее не убедила?

— Ведь кто‑то из вас был здесь, — сказала Диана, не поднимая глаз. — В третью ночь перед полнолунием.

Не убедила. Опять подбирается к тому, уцелел ли кто‑то, кроме меня.

И кто‑то уцелел…

Но может быть, смерть была бы лучше.

— Был, — сказал я. — И не только за три ночи до полнолуния. Но и за четыре. И за пять. И за шесть. И еще несколько ночей подряд парой недель раньше. Вы слишком опасная дичь, чтобы устраивать облаву без подготовки.

— Входил в дом… — глухо проговорила Диана. Я не видел ее глаз, она смотрела в книгу перед собой.

— Входил.

— К алтарю?

— Да.

— Надеюсь, ему не удалось улизнуть, когда вас обложили?

Все‑таки про уцелевших. Опять. Вот ведь упрямая!

И холодок стал сильнее. Может быть, так увлеклась разговором, что сама не замечает — или, может быть, как раз хочет, чтобы я так думал, а сама потихоньку пытается подслушать. Пока подслушать, а потом, глядишь…

— Диана, если вы надеетесь спастись…

— Он мертв?

— …то лучше оставьте ваши надежды. Ради вашего же блага. Мне казалось, мы друг друга поняли.

Я все еще чувствовал ее касание. И я приоткрылся, впуская ее — в воспоминания о том дне, когда я вернул ей жизнь. Я уже все объяснял ей. Либо она будет держать свои желания при себе и делать то, что я ей скажу, — либо я пробью ей лоб и у нее вообще не останется никаких желаний, кроме животных…

Я почувствовал, что она коснулась этих образов. Но едва‑едва. Тут же отпустила их, оттолкнула обратно в меня, словно отмахнулась от назойливой мушки. С раздражением. Почти с яростью.

— Он мертв?

Она подняла на меня глаза, и я поежился.

— Он убил моего волка. — Она уже не спрашивала — утверждала. — Он мертв?

Несколько секунд я пытался держать ее взгляд, но потом отвел глаза.

Бывает так, что и чудовище право. Я чувствовал себя виноватым. Будь она проклята, но она любила этого волка. В самом деле любила.

Неужели все это время она думала, что ее волк сбежал? Даже после того как ее саму запихнули в подвал умирать, а потом спасли и посадили на цепь?

Вопреки всему, вопреки очевидному — все равно надеялась, что ее волк просто убежал, обуянный зовом крови, но вернется? Через день, через неделю, через месяц обязательно вернется. Перебесится свободой волчья душа, а потом вернется — к тому, что сильнее любви к свободе, сильнее гормонов, бушующих в крови, глубже всего этого… Неужели верила в это? Она — прекрасно знающая, сколь сильно она переделала своего волка, как глубоко изменила его душу и сколь невозможным после всего это было, чтобы он убежал да просто оставил ее хотя бы на день…

— Он… мертв?

— Он жив. — Я поднял глаза и тут же опустил, не выдержав ее взгляда. — Это был я.

Она молчала, но я чувствовал ее взгляд. И холодок в висках, ставший злым и колючим.

А я видел его морду, его лапы, его раскинувшийся на каменных плитах хвост…

Пожалуй, это бы я тоже вернул назад. Мне до боли захотелось прямо сейчас, бросив все, поехать в город и привезти сюда щенка — крупного, лобастого — овчарки, кавказки или Лабрадора, чтобы был похож на того волка, когда подрастет… И я бы так и сделал, если бы не она. Она ведь залезет ему в голову, превратит его из собаки во второго Харона.

Я поднял глаза.

Она смотрела на меня — и я не мог понять выражение ее лица. Там была ненависть — этот волк значил для нее больше, чем кавказец и блондин, вместе взятые. Там была ненависть, но не только. Не только.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});