Широкий Дол - Филиппа Грегори

– Прошу прощения, – с веселым кокетством возразила я, – но, насколько мне известно, вы способны так ловко править своей гнедой парой, что запросто можете и по лестнице на коляске подняться, и при этом не станете стегать лошадей кнутом и даже лак на перилах не поцарапаете.

– Это я действительно могу, – скромно признался Джон, – вот только делать этого никогда не стану. Я бы никогда не стал ставить тебя в неловкое положение, Беатрис. Я знаю, как ты переживаешь, если тебя пытаются в чем-то обойти или просто унизить.

Я невольно хмыкнула и уставилась прямо в его невозмутимые голубые глаза. Когда он меня ласково поддразнивал, как сейчас, глаза его сияли так, словно он меня целует. Остановив лошадей перед изгородью там, где через нее был каменный перелаз, за которым начиналась тропа, ведущая на вершину холма, Джон спрыгнул с козел и набросил вожжи на столбик у перелаза.

– Никуда они не денутся, – сказал он, словно его роскошные кони вовсе и не стоили несколько сотен гиней, и подал мне руку, помогая вылезти из коляски и перебраться через изгородь. Он поддерживал меня и на тропе, пока мы поднимались на вершину холма, но и когда мы туда добрались, он по-прежнему не отпускал моей руки. Вряд ли я сама сумела бы выбрать более подходящее место для прогулки с любимым человеком. Но я, безусловно, чувствовала бы себя гораздо более счастливой, если бы мы не оказались всего в нескольких ярдах от той укромной ложбинки, заросшей папоротником, где мы с Ральфом так любили лежать обнаженными, и если бы шагах в пятнадцати от этой ложбинки я несколько позже не хлестала Гарри по лицу, а потом не скакала на нем верхом, доведя его этим до полного экстаза.

– Беатрис! – окликнул меня Джон МакЭндрю, прервав мои воспоминания, и я повернулась к нему лицом. – Беатрис… – повторил он.

Да, Ральф сказал чистую правду: есть те, кто любит, и те, кого любят. Джон МакЭндрю был великим дарителем любви, и вся его сообразительность, вся его мудрость не способны были помешать ему любить меня, любить, любить, любить меня одну, сколь бы высока ни была та цена, которую он был вынужден платить за эту любовь. Мне же достаточно было всего лишь сказать ему «да».

– Да, – сказала я.

– Я некоторое время назад написал отцу и рассказал ему о своих чувствах и намерениях, и он очень хорошо это воспринял; я бы даже сказал, с большой щедростью. Он выделил мою долю в «Линиях МакЭндрю» и разрешил мне делать с этим капиталом все, что мне будет угодно. – Джон улыбнулся и пояснил: – Это огромная сумма, Беатрис. Целое состояние. Там хватит, чтобы купить сразу несколько Широких Долов и еще много останется.

– Гарри унаследовал наше поместье по праву майората и продать его не сможет, – сказала я, чувствуя, как во мне внезапно проснулся острый интерес.

– Да, все так и есть, и это единственное, что не дает тебе покоя, верно? – печально спросил Джон. – Но я всего лишь хотел сказать, что моего состояния более чем достаточно для покупки или аренды любого из здешних поместий, какое ты только пожелаешь. Я уже объявил отцу, что никогда не вернусь в Шотландию. Я сказал, что женюсь на англичанке. На гордой и упрямой англичанке, обладающей на редкость трудным характером. И буду любить ее, если она мне это позволит, до конца дней своих.

Я с улыбкой повернулась к нему; глаза мои сияли от нежности и любви. А я и не ожидала, что после Ральфа сумею снова кого-то полюбить. Впрочем, раньше я думала, что и моя страсть к Гарри будет длиться вечно, а теперь не могла толком вспомнить, какого цвета глаза у моих бывших возлюбленных. Теперь я ничего больше не видела вокруг, кроме улыбки Джона и его голубых глаз, в которых светилась любовь.

– И я буду жить здесь? – спросила я, как бы желая подтвердить выпавшую мне удачу.

– И ты будешь жить здесь, – пообещал он. – А в самом крайнем случае я выкуплю для тебя свинарники Широкого Дола, раз уж мы так хотим остаться на этой священной земле. Это тебя устроит? – Он обнял меня и прижал к себе, и я почувствовала, что он весь горит от нетерпения и любви, и мощная волна полузабытой чувственности охватила мою душу и тело. Колени подгибались подо мной, ибо меня вновь обнимал страстный молодой мужчина. Мы с трудом, задыхаясь, разомкнули объятия, и Джон неожиданно резко и жестко спросил:

– Значит ли это, что отныне мы с тобой официально помолвлены? Что ты согласна выйти за меня замуж? Что после свадьбы мы будем жить здесь? Что сегодня за обедом мы всем об этом объявим?

– Да, я согласна выйти за тебя замуж, – сказала я торжественно, как настоящая невеста, думая о будущем ребенке, тяжелым камнем лежавшем в моем чреве. А еще я думала о том, что благодаря Джону по телу моему вновь разливается жар желания. И особенно приятно мне было сознавать, что с помощью денег семейства МакЭндрю я смогу так много сделать для Широкого Дола.

– Я выйду за тебя, Джон, – снова сказала я, и мы, крепко держась за руки, стали спускаться с холма. Лошади по-прежнему смирно стояли возле изгороди, пощипывая темные осенние листочки боярышника; где-то в лесу печально пел черный дрозд.

Джону пришлось спускать коляску задом по узкой тропе, пока мы не выбрались на дорогу, ведущую к воротам усадьбы. Да и потом он сильно придерживал коней, пока мы не свернули на относительно ровную подъездную аллею и не покатили к дому.

Листья, облетая с буков, сыпались на нас, точно рисовые зерна на свадьбе. Мы ехали очень медленно – Джон явно не спешил возвращаться в дом. Листья медных буков этой осенью приобрели какой-то неожиданный темно-пурпурный оттенок, а на других деревьях листва, еще недавно совсем зеленая, стала желтой и оранжевой, расцвеченной самыми невероятными красками, и ярко светилась даже в сумеречном вечернем свете. Мои, пожалуй, самые любимые деревья, березы, стояли желтые, как лютики, сверкая золотом листьев и серебристо-белыми стволами. На зеленых изгородях пылали красные ягоды спелого шиповника и блестели черные ягоды бузины, сменившие пышные весенние грозди кремовых цветов.

– Места здесь и впрямь удивительно красивые, – сказал Джон, следя за моим влюбленным взглядом, которым я невольно окидывала каждое знакомое, но всегда выглядевшее по-разному дерево, каждый клочок земли, каждую зеленую изгородь. – Я понимаю, почему ты так любишь свой Широкий Дол.

– Ты тоже его полюбишь, – уверенно сказала я. – Когда ты будешь жить здесь, когда проведешь здесь много лет, а может, и всю свою жизнь, ты полюбишь эту землю так же нежно, как люблю ее я. Ну, может, почти как я.

– Разве кто-нибудь может сравниться с тобой в твоей страсти к этой земле? – поддразнил меня Джон. – Ведь даже Гарри, по-моему, такой любви к своему поместью не испытывает?