Русская эмиграция в борьбе с большевизмом - Сергей Владимирович Волков

лесу. Родители мальчика стали его искать, но им сказали, что его видели идущим в лес и, наверно, он там заблудился, а волки его растерзали. Поискали, поискали отец и мать мальчика и, не найдя его, так и решили, что он погиб от волков. Но вот теперь, по прошествии сорока лет после этого случая, когда пастуху пришло время умирать, то он не мог умереть и кричал на всю деревню. Деревенские простые люди говорили ему: «Ты покайся перед народом, наверно, у тебя за душой большой грех, что тебя даже смерть не берет». И когда умирающий пастух всенародно признался, что он за деньги скрыл гибель мальчика, он после этого тихо скончался. Видно, самый трудный момент в жизни человека, когда душа расстается с телом. Вот об этом и написали в письме заключенному колхознику сюда, в лагерь, из деревни.

Был у Карпуши знакомый из заключенных, старик, жандармский унтер-офицер, заходивший к нему поговорить и отвести душу: «Смотрю я на все и дивлюсь, как это было тогда и как оно стало теперь. Раньше на весь Западный Урал, в Перми, в главном жандармском управлении, было нас жандармов всего 36 человек по штату, да пять или шесть человек жандармских офицеров и управлялись. А теперь у них там целая армия ГПУ, а кричат – свобода! Вот раньше была действительно свобода, только ее мало ценили, а много ругали, а теперь, не имея того, что было, все молчат и не смеют кричать. Кто хотел тогда, мог ехать куда кто хочет, на все четыре стороны. Продаст хату и хозяйство, и езжай себе хоть в Америку. А теперь-то и продавать нечего, все колхозное, да и никого никуда и не пускают уехать, самим рабы нужны. Ругали правительство, ругали царя, и никто за это никого никуда не сажал. Недаром была тогда и поговорка, что «за глаза и царя ругают». А теперь попробуй ругнуть, так тебя сейчас схватят и спросят: «Что? Тебе рабоче-крестьянская власть не нравится?» – и загонят в Сибирь.

Хлебнули их свободы по горло. В лагерях-то теперь что же, все сидят жандармы и буржуи? Буржуи поумирали или уехали за границу, а все это теперь крестьяне да рабочие. И раньше ссылали тоже, мы знаем, но разве за такие пустые слова, и столько народу, да и так разве кормили? Одним словом, дожили до ручки!»

Привели в лагерь, в одиночном порядке, небольшого роста, сухонького старичка, тоже отбывать наказание. Имя его Лев Ефимович Катанский. Он часто заходил к Захарову и помогал ему пилить дрова и всегда был радостный и никогда не унывал. Вот что он рассказал Карпу о себе. В молодости он ушел в тайгу, смастерил себе избушку, расчистил полянку, где сажал овощи, да так и жил отшельником, имея священные книги. В тайге жили и другие, как он, ушедшие от мирской суеты. Были у них тайные тропинки, по которым они сообщались друг с другом. Зимой Лев Ефимович, перед тем как ложиться спать, сыпал горох перед своей избушкой для глухарей, и те уже это место хорошо знали и, поев весь горох, долбили клювами в дверь, прося добавки. У него была полуручная лиса, для которой он собирал остатки от еды и всегда клал в одно и то же место, и она приходила подкармливаться. Когда он звал ее: «Лиска! Лиска!», то она, зная его голос, выходила из кустов, но взять в руки не давалась. Вот так и жил Лев Ефимович с птицами и зверями, никому не мешая, в тайге. Однажды зимой над тайгой пролетал неподалеку от его полянки советский аэроплан, а через несколько дней пожаловали к нему на лыжах солдаты. Они его арестовали, забрали его и его книги с собой, а избушку сожгли. Начальник их строго его спросил:

«Кто тебе разрешил жить отдельно от людей в тайге?»

«А что, ты, что ль, садил тайгу, что не разрешаешь, тайга Божья!» – в свою очередь спросил его Лев Ефимович.

«Вот ты у меня поговоришь, когда я тебя закатаю в лагерь».

И закатал его на 8 лет в каторжный лагерь. Здесь Льва Ефимовича и его судьбу знал весь лагерь, и каждый старался как-либо выразить ему свое внимание: молодежь из леса приносила ему бруснику, листья черной смородины, и он на водокачке варил свой чай.

Однажды заслуженный коммунист, зная, что на водокачке у Захарова бывают сосланные священники и старики из заключенных, зашел и обратился к нему со следующими словами: «Захаров, я читал ваши священные книги и Апокалипсис, где говорится о четырех конях. «Вот вышел сначала конь белый, а после конь рыжий, и сразились всадники на этих конях». Я думаю, это говорится здесь о вас, белых, и о нас, красных, и о нашей гражданской войне, в которой мы победили вас. Затем выходит конь вороной, а это я считаю, что здесь говорится о нашем голоде в 1921 году, и мы это пережили. Но вот выходит четвертый конь, конь бледный, и имя ему смерть. Здесь уже и мы бессильны».

На его лице выразилась унылая безнадежность. Присутствующий при этом разговоре Лев Ефимович Катанский сказал ему: «Друг мой, это бессилие и боязнь у вас перед бледным конем оттого, что у вас нет любви к человеку и вы хотите людей насильно сделать счастливыми. Но насильно мил не будешь – так говорит русская поговорка. Вы это знаете, поэтому-то и боитесь смерти. А Любовь совершенная не имеет страха, потому что она сильнее смерти. Смерть властна только над телом, над материей, но не над Духом Любви совершенной. Вы в эту Любовь сами не веруете и другим запрещаете, заставляя людей силой верить в бездушную материю, которая и есть ваш бог». Заслуженный коммунист улыбнулся и сказал, выходя: «Эх, Лев Ефимович, голубиное ты сердце!» Что он хотел этим сказать? Свое одобрение или свое осуждение? Скорее всего, свое удивление, что, несмотря на все содеянное ими окаянство, есть все же на Руси люди с голубиным сердцем. А с базаровским представлением, что из тебя после смерти вырастет только лопух, однако, умирать как-то обидно, а верить в Любовь совершенную, побеждающую смерть, – запрещает партия. Вот тут-то и получается трагизм положения, от которого одни лечатся водкой, а другие чем-либо иным, кто как умеет.

Наибольшее количество осужденных в политических лагерях – люди по 58-й статье, по пункту 10 и на 10 лет. В лагерях их попросту называют «болтунами». Вина их в том, что одни имели смелость, а