Большие Надежды (СИ) - Варвара Оськина

поднял бровь и ехидно хмыкнул.

— Лжешь.

— Это тебя не касается…

— Хватит! — неожиданно проорал Артур. И под звуки нового, ещё более сердитого грома, он вскочил и стремительно перегнулся через стол. — Ты врёшь. Каждую секунду своей жизни обманываешь всех: себя, людей, Город. Ты настолько погряз в собственном вранье, что уже не знаешь, где правда, а где навязанный самому себе вымысел! Ты изолгался так сильно, что сам запутался. Но хватит… ХВАТИТ!

Он резко замолчал, в последний раз в бешенстве взглянул в ничего не выражавшие серые глаза, которые так сильно — и теперь это было так очевидно! — походили на его собственные, а потом отстранился. Артур медленно обошёл стол и замер у Канцлера за спиной, вслушиваясь, как беснуется буря.

— Никогда не поверю, что ты действительно хочешь этого — уничтожить Город. Что всем смыслом твоего существования стала лишь жажда власти. Над кем? Над кучкой нерадивых церковников, что плетут заговоры у тебя за спиной? Над людьми, которые лишь необходимая для продолжения хоть какой-нибудь жизни безвольная биомасса? Над твоим же Канцеляриатом? Неужели всё, чего ты хочешь от жизни — это занять место Суприма и стать единым вождём и символом? Ради чего? Ради записи на табличках истории? Ради иллюзии значимости? Ради…

— Ради тебя.

Голос Канцлера был спокоен, а ещё настолько сух и прост, что Артур было прервался, но потом до побелевших костяшек вцепился в спинку высокого кресла и наклонился прямо к уху Алекса Росса. Назвать его отцом Хант не мог даже мысленно.

— Что ты сказал? — процедил он едва слышно, но Канцлер не шелохнулся и по-прежнему изучал собственные руки, в которых крутил тонкий нож.

— Я сказал, что делал это ради тебя.

Артур почувствовал, как внутри поднимается душная волна бешенства.

— Это и есть твой ответ?! — прошипел он, и Канцлер резко обернулся. — Жалкая попытка переложить ответственность на кого-то другого?

Их взгляды на мгновение встретились, а потом самый могущественный за всё время существования Города человек тяжело поднялся на ноги. Он медленно подошёл к залитому дождём окну и сцепил за спиной руки, в которых по-прежнему сжимал нож.

— Нет, — коротко ответил он.

— Тогда изволь объясниться.

Канцлер хмыкнул и вновь оглянулся, с иронией посмотрев за замершего позади него Ханта.

— Мы не в допросной, Артур. Да и ты всё никак не хочешь брать на себя роль палача.

— Потому что я не он.

— Нет, конечно, нет. Ты готов стать сразу всем. И, пожалуй, ещё никто не был настолько для этого предназначен, — пробормотал Канцлер, в последний раз задумчиво взглянул на гордо задравшего подбородок Артура, а потом отвернулся. Послышался вздох: — Мне было больно, но Руфь сделала выбор.

Хант замер, боясь спугнуть неожиданное откровение, но потом всё же не удержался и хмыкнул:

— Вряд ли у неё были какие-то варианты.

— Они есть всегда, — пришёл резкий ответ. Не отрывая взгляда от дождя за окном, Канцлер снова вздохнул, а потом указал рукой на замерший Город. — Мало кто понимает, но в основе существования любого общества всегда лежат три фигуры. Бог как символ надежды. Правитель — основа морали. И Палач — мера ответственности. Ответственности такой огромной, что немногие хотят брать на себя эту ношу. Но ещё меньше готовы думать о долге больше, чем о себе.

— Полагаю, меня сложно упрекнуть в подобном пренебрежении.

— Разве? — послышался едва различимый смешок, а потом шёпот: — Ты посмел проявить сострадание к мятежнику. К нарушителю всех устоев. Позволил эмоциям взять верх над честью, совестью и справедливостью, поставив свои личные интересы превыше всего.

— Ты правда считаешь, что полумёртвая девчонка опасна? — зло рассмеялся Артур. — Что харкающее кровью тощее тело способно пошатнуть вашу с Супримом власть?

— Твою, Артур. Твою власть, — почти неслышно пробормотал Канцлер.

— Мне она не нужна.

— Город не спрашивает. Свой выбор он уже сделал. Как и я.

Канцлер на мгновение поджал губы, а потом поднял голову и улыбнулся сверкавшим в тяжёлых небесах молниям.

— Знаешь, на что похожа жизнь в Городе, если смотреть с самых низов?

— На абсурд?

— На попытку вдохнуть в полном вакууме. Это бессмысленно, но ты всё равно борешься за каждый глоток, пока кислород в твоих лёгких не кончится. А теперь представь, что однажды у Палача, — верного, преданного, никогда не сомневавшегося ни в одном полученном приказе, — вдруг появляется свой личный смысл дышать. Свой собственный воздух. То, что даёт силы барахтаться в этом болоте в попытке выплыть, потому что в череде бесконечного выбора между моралью и совестью вдруг появляетсянечтои не просто встаёт между ним и уставом. Между Городом и личностью. Между правильным и неправильным. Нет, отныне этонечтоменяет для него само понимание долга и становится тем условием, ради которого он готов перешагнуть все ступени и стать не просто правителем, а самим Богом, лишь бы тот самый смысл не исчез. Остался с ним. Не потерял ни унции своей избранности. И глядя на него, на то, как каждый прожитый день приближает его смерть, Палач вдруг хочет всё изменить.

Канцлер повернулся к замершему Артуру и посмотрел прямо в глаза.

— Когда ты появился, я захотел подарить тебе новый мир. Лишённый недостатков Город, который будет очищен от всего ненужного. Светлое будущее, процветающее общество. Это был хорошо продуманный план…

— Неужели? — с неприкрытой издёвкой спросил Хант.

— Мне всего лишь надо было избавиться от бракованных, неугодных, слабых, ошибочных…

Канцлер махнул рукой, словно не мог подобрать нужное слово, но Артур не дал договорить. Вцепившись до хруста в деревянную спинку тяжёлого кресла, он процедил:

— Таких, как Флор.

Ответный взгляд сказал ему даже больше, чем слова:

— Особенно таких, как она. Позволить им появиться на свет было ошибкой. Как выживший вопреки всему и по какому-то недоразумению пережиток прошлого они не способны принять правила. Само их существование порождает в умах жителей ненужные сомнения, которые чреваты тем, что рано или поздно кто-нибудь поставит под сомнение концепцию нового Города.

— Концепцию? Ты всерьёз думаешь, что массовое убийство можно назватьконцепцией?

— Это не убийство. Перерождение. Усовершенствование. Но не убийство. Смерть — это «Милосердие». Мы даём людям возможность жить без страха старости, болезней и мучительной смерти. Разве это не благородно? Я не испытываю никакого удовольствия от нахождения в этом старом и разбитом теле, но сейчас у меня нет выхода, — скривился Канцлер, явно оскорблённый подобным нелестным сравнением. И Хант едва не расхохотался от абсурдности всего происходящего. Однако всё шальное веселье разом пропало, стоило услышать негромкое продолжение: — Это необходимость, Артур. Боль — главное оружие эволюции. Боль оставляет лишь лучших. Она навсегда впечатывает в