Таганский перекресток (сборник) - Вадим Панов

Серьезные люди собрались чуть раньше объявленного Батоеву и Казибековым срока, чтобы прийти к окончательному решению: как поступить. И Мустафа, и Абдулла были для них своими, входили в закрытый круг, а потому выход из кризиса следовало искать осторожно.

– Войну начал Батоев. И до сих пор не доказал, что имел повод.

– Это не значит, что повода нет. Мустафа согласен говорить с нами.

– Ибрагим вышел из сообщества, он никому и ничего не был должен. Мы приняли его решение. И мне не понравилось, что Мустафа взялся за старика. Мустафа отморозок. Ему нельзя верить.

– Мустафа согласен говорить с нами.

Люди помолчали.

– Павел утверждает, что через час-полтора под Москвой станет очень жарко. Мы должны решить – допускать разборку или нет?

– Пусть дерутся, – буркнул кто-то с дальнего конца стола. – Спросим с победителя.

– Орешкин на своей квартире так и не появился, – доложил Хасан. – Мы оставили засаду, начали проверять его контакты, но…

Чтобы проверить друзей длинноволосого недотепы, требуется время. Надежды на то, что он вернется домой, никакой, по крайней мере не в ближайшие дни. Скорее всего шустрый системный администратор взял билет и укатил на родину, подальше от московских разборок. А может, к друзьям из других городов подался, мало ли кто с ним в институте учился?

В общем, след пропал.

А времени все меньше и меньше.

– Если Орешкина не можем найти мы, – задумчиво произнес Мустафа, – значит, его не могут найти и Казибековы. Но голова у них болит сильнее.

– Сообщество на нашей стороне?

Батоев хитро улыбнулся:

– В основном. Я пообещал некоторым людям часть наследства Ибрагима, и они не станут предъявлять претензии. Если Абдулла доведет дело до третейского суда, он уедет из Москвы нищим.

– Но живым.

– К сожалению.

Хасан прищурился, обдумывая ситуацию:

– Абдулла гордый.

– И глупый! – немедленно отозвался Мустафа. – Абдулла попробует убить меня. Сегодня вечером.

– Может, натравим на Казибекова ментов?

– Зачем? – Батоев презрительно посмотрел на помощника. – Хасан, ты еще не понял, что я не собираюсь отпускать ибрагимовских ублюдков?

– Но почему?

– Потому что рано или поздно Орешкин найдется, а если Казибековых не станет, искать его буду только я.

– Это так важно?

– Очень важно.

Хасан помялся.

– Не скажете, почему?

Мустафа усмехнулся:

– Ты тоже хочешь умереть?

Машины мчались по шоссе на бешеной скорости. Несколько массивных джипов, пара «Мерседесов», микроавтобус. Сидящие в них люди предпочитали молчать. Каждый думал о своем. Каждый был вооружен. И каждый понимал, что, проиграв, потеряет все. Казибековы взяли с собой только самых верных, тех, кто, лишившись их покровительства, или умрет, или окажется в тюрьме, тех, кому есть что терять, кто будет драться до конца.

– Мустафа нас ждет, – вздохнул Ахмед, поправляя бронежилет. – Он не дурак, он нас ждет.

– Вот и хорошо, – отрезал Абдулла. – Значит, он дома.

Юсуф ощерился.

На кожаных сиденьях лежали автоматы.

Резиденция Батоева – массивный четырехэтажный особняк с кучей служебных построек вокруг – располагалась на берегу небольшого озера, вдали от модных коттеджных поселков. Мустафа сознательно отказался от жизни на многолюдной Рублевке, подобрав для себя уютный сосновый бор чуть севернее. Здесь было меньше посторонних глаз, меньше пафоса, а значит, гораздо свободнее. От трассы к поместью вела неширокая асфальтовая дорога, на которой находились два поста с охраной. Весь бор был обнесен оградой из колючей проволоки, а сам особняк – еще и каменным забором. Разумеется, были и видеокамеры, и патрули с собаками – Батоев заботился о своей безопасности.

Но что может помешать джинну?

– Скажи: приказываю скрытно пройти к дому.

– Приказываю скрытно пройти к дому.

И они, спокойно миновав первые ворота, неспешно побрели по ведущей через лес дорожке.

К резиденции Димка и Зарема добрались довольно быстро, хотя и на перекладных. Сначала на электричке, затем, сойдя на небольшом полустанке и выбравшись на шоссе, поймали частника, которому Орешкин отдал почти все остававшиеся деньги. Последние пару километров прошагали пешком – Зарема посоветовала не афишировать перед незнакомцем конечную точку маршрута.

– Странное ощущение, – пробормотал Димка. – Я иду убивать людей.

– Я иду убивать, – поправила его девушка.

– Нет, – мотнул головой Орешкин. – Иду я, а ты лишь выполняешь мой приказ.

– Не думай об этом.

– Не могу.

– Они тебя в покое не оставят.

– Знаю. – Димка в очередной раз посмотрел на перстень. – Но все равно не могу не думать. Ведь я – не они.

– И это хорошо, – после паузы произнесла Зарема. – Мне приятно помогать тебе.

– Но…

– Подожди! – Девушка остановилась, прислушалась и приказала: – Прячься!

В весеннем сосновом бору трудно найти укрытие, пришлось отбежать довольно далеко от дороги и присесть на корточки за толстыми стволами, чтобы люди, сидевшие в пронесшихся автомобилях, их не заметили.

– Казибековы?

– Да. – Зарема осмотрелась. – Пойдем вон туда.

Метров через пятьдесят они вышли к небольшому, почти круглому озеру. Увидели край особняка, ступеньки, ведущие к воде, пирс с пришвартованным катером.

– Жди меня здесь. Там опасно.

Орешкин молча кивнул.

Со стороны дома донеслись первые выстрелы.

* * *

Бывает так, что за серостью будничных дней мы забываем о том, что можно радоваться самому факту – ты живешь. Бывает так, что камни большого города холодят душу, наполняют ее тоской и заставляют опускать плечи. Бывает, что гаснет огонь в глазах и ты считаешь жизнью лямку, которую тянешь. И забываешь, что сегодняшний восход солнца уже никогда не повторится, а завтрашний день не будет похож на вчерашний. Забываешь, сколь много зависит лично от тебя. Ты теряешь уверенность, теряешь мечты, а ведь они никуда не исчезают. Ты меняешься… Забываешь о том, что силен, лишаешься огня, впрягаешься в лямку. И видишь впереди лишь серую мглу. Или дно стакана…

– Я могу, – прошептал Димка, глядя на спокойную поверхность воды. – Я знаю, что могу. Я сам.

Кто-то просыпается сам. Кому-то нужна встряска. Ведь не каждый может взглянуть на себя со стороны, далеко не каждый. На берегу лесного озера, сидя на бревне и прислушиваясь к выстрелам, Орешкин понял, что проснулся. Что снова стал настоящим. Тем самым Димкой, который верил в себя и готовился бросить вызов всему миру. И еще он понял, что ни за что теперь не отпустит свое настоящее «я».

– Я могу. Я могу!

Поглощенный своими мыслями, Орешкин даже не заметил возвращения Заремы, не обратил внимания на то, что перестали звучать выстрелы. Но даже не вздрогнул, когда девушка неожиданно присела рядом.

– Все кончилось?

– Да, – односложно ответила Зарема. Подумала и добавила: – Теперь тебе никто не угрожает.

– И что дальше?

– Ты – господин. Приказывай.

«От меня зависят судьбы людей. Судьба Заремы, судьбы тех, кто встретится по дороге. Я силен. Но я или Зарема? Кто из нас сильнее? Я могу избить и изнасиловать ее – она останется покорной и преданной. Я могу любить ее…»

Короткое воспоминание – сплетенные в ванной тела – и ощущение безграничной нежности.

«Нежность – это все, что у меня есть…»

«Я могу любить ее, но всегда буду думать о том, что она сильнее, что живу за ее счет».

А проснувшаяся гордость царапала душу:

«Я могу всего добиться сам!»

«Но никогда не избавлюсь от чувства, что без нее я никто.

И однажды я изобью Зарему. Или изнасилую. Или унижу каким-нибудь другим способом.

Я не удержусь».

Никто не удержится.

«Я стану таким же, какими были они».

И для маленькой девчонки все начнется сначала. И ее черные глаза увидят еще очень и очень много такого, чего не хочется видеть никому.

«Не будь идиотом!»

«А я и не буду. Я буду самим собой».

В метро Орешкин познал, что значит быть смелым. Сейчас он понял, каково это – уважать себя. Оставалось самое сложное – научиться быть сильным.

Он посмотрел на Зарему.

– Я могу освободить тебя?

– Можешь, – спокойно ответила девушка. Очень спокойно, так, словно ожидала, что он спросит. – Но подумай, от чего отказываешься.

– У меня было время подумать.

Зарема улыбнулась, прикоснулась к его руке.

– Ты на самом деле хороший.

И снова волна нежности. Нечеловеческой нежности.

– Говори, что делать, – проворчал Димка, – а то передумаю.

– Давай покурим, – предложила девушка. – Здесь так тихо.

Орешкин щелкнул зажигалкой, пустил дым. А потом обнял Зарему и крепко прижал ее к себе.

Они курили молча. Смотрели на темнеющее небо, на воду, на высокие сосны и молчали. Лишь прижимались друг к другу.

А потом, когда сигареты умерли, Димка негромко произнес формулу свободы.

Бережно положил Зарему на землю, закрыл черные глаза, поцеловал ставший холодным лоб, вложил в руку перстень. Выпрямился, постоял несколько секунд, развернулся и пошел к шоссе.