Исповедь неполноценного человека - Осаму Дадзай

Отныне изо дня в день я работал - молча, сосредоточенно, не позволяя себе даже улыбнуться. И одновременно присматривал за девочкой. В то время я был занят работой над сериями комиксов с дурацкими бессмысленными названиями: "Приключения мистера Кинта и мистера Ота", "Беспечный монах" явное подражание популярной серии "Беспечный папаша", "Вертлявый Пин-чян". Это были заказы разных фирм (кроме фирмы Сидзуко, несколько других, выпускавших еще более пошлую продукцию, время от времени давали мне заказы), работал в ужасном расположении духа, вяло (я вообще рисую медленно), работал, собственно, только ради сакэ, и когда Сидзуко возвращалась домой, я тут же бежал к станции Коэндзи и в первой попавшейся забегаловке пил дешевое крепкое сакэ. После него на душе становилось легче, и я возвращался домой.

- А знаешь, - говорил я Сидзуко, - смотрю на тебя и думаю: странная у тебя физиономия. Лицо этого "беспечного монаха" - это ведь я с тебя взял, это твоя физиономия, когда ты спишь.

- А у тебя, когда спишь, лицо совсем старое. Как у сороколетнего.

- Из-за тебя. Ты из меня соки высосала.

"Эх, течет река...

Что ты, ива грустная

На брегу речном..."

- Тихо, не шуми. Ложись-ка спать. Есть не хочешь? - Сидзуко спокойна, старается избежать ссоры.

- Вот сакэ бы еще выпил.

"Эх, течет река...

Что ты на брегу речном..."

Не, не так.

"Что ты, ива грустная

На брегу речном..."

Я пою, Сидзуко снимает с меня одежду, я кладу голову ей на грудь и засыпаю.

И так каждый день. Каждый мой день.

" И завтра живи так же.

Не стоит жизни строй менять.

Избегнешь радостных страстей

Не будет и печальных.

Огромный камень на пути

Мразь-жаба огибает."

Это стихи французского поэта Ги Шарля Круэ в переводе Уэда Бин******. Когда прочел их, почувствовал, как пылает мое лицо.

Жаба.

Это ведь я. Неважно, простит меня общество, или не простит. Неважно, погребет оно меня, или нет. Важно, что я мерзостнее собаки и кошки. Я жаба. Ползучая тварь.

Я стал больше пить. Уже не только в забегаловках у ближайшей к дому станции Коэндзи, но и в центре Токио. Уезжал в Синдзюку, на Гиндзу, иногда даже оставался там в дешевой гостинице до утра. Я старался сменить "строй жизни", вел себя в барах вызывающе, целовал всех подряд; я окунулся в запой - так же, как перед попыткой суицида (когда утонула Цунэко), да нет, еще сильнее, чем тогда. Горло не просыхало от сакэ и, будучи стеснен в деньгах, дошел до того, что стал уносить из дома одежду Сидзуко.

С того времени, когда я, горько улыбаясь, глядел в окно на разодранный в клочья воздушный змей, прошло больше года. Весенним днем (уже стали появляться листья, цвела сакура) я в очередной раз заложил в ломбард нарядный пояс и нижнее кимоно Сидзуко, деньги пропил в барах на Гиндзе, две ночи не ночевал дома, на третий день вечером с мыслями, соответствовавшими мрачному настроению, направился домой. Очень тихо прошел в квартиру и остановился перед комнатой Сидзуко. Оттуда доносился ее разговор с дочерью:

- А зачем тогда он пьет?

- Видишь ли, детка, папа пьет не оттого, что любит пить. Он очень, очень добрый человек, и именно поэтому...

- А что, все добрые люди пьют?

- Не совсем так, доченька...

- Ой, как он удивится! Правда, мама?

- Ему может и не понравиться... .Гляди, гляди, он выскочил из коробки.

- Как "вертлявый Пин-чян", правда, мама?

- Да, похож.

Сидзуко засмеялась своим низким голосом, и столько неподдельной радости я услышал в нем!

Чуть приоткрыл дверь и заглянул в щелку: по комнате прыгал зайчонок, мать и дочь гонялись за ним.

"Они сейчас обе счастливые. Но стоит только мне, дураку, зайти - и их радость моментально развеется... До чего же они прекрасны - и мать, и дочь. О Боже, если ты можешь внять молитве такого, как я - прошу тебя, дай им счастья! Один раз, раз только услышь глас мой! Умоляю тебя!"

Я еле сдержал порыв сесть на колени и молитвенно сложить ладони. Тихо прикрыл дверь и ушел. Пошел на Гиндзу и более в этом доме не появлялся.

Вот... Потом опять играл роль альфонса - нашел приют в маленьком баре, каких множество в районе Кебаси.

Общество. Кажется, мне все же удалось, наконец, в какой-то мере постичь смысл этого понятия. Всего-навсего соперничество индивидуумов, соперничество сиюминутное и конкретное, в котором каждый непременно стремится победить вот что это такое. Человек никогда так просто не подчинится другому человеку; раб - и тот старается одержать победу, хотя бы ценой низкого раболепия. Вот почему люди, чтобы выжить, не могли придумать ничего лучше, кроме как перегрызать друг другу горло. На словах ратуют за что-то великое, но цель усилий каждого - "я" и снова "я". Проблемы общества - это проблемы каждого "я", океан людей - не общество, это множество "я".

Придя к таким выводам, я несколько освободился от страха перед этим иллюзорным океаном, прежняя тревога больше не глодала меня, бесконечно и по всякому поводу я в какой-то степени научился хитрить, так сказать, в соответствии с нуждами текущего момента.

Итак, у меня больше нет дома около станции Коэндзи, теперь я перешел жить к хозяйке бара в Кебаси.

- К тебе пришел от нее.

Этих слов было достаточно, раунд завершился, и с той ночи я оставался спать у "мадам" на втором этаже ее бара. Но общество, казавшееся мне прежде таким страшным, не обрушилось на

меня с нареканиями, и не возникало необходимости в чем-либо перед кем-либо оправдываться. "Мадам" хочет так - и ладно.

Я был вроде и клиентом этого заведения, и его хозяином, мальчиком на побегушках, и одновременно как бы родственником владелицы. Странным субъектом я должен был показаться со стороны - но нет, я оставался вне подозрения "общества", даже наоборот, постоянные клиенты бара относились ко мне очень тепло, часто ласково подзывали и предлагали выпить вместе.

Постепенно настороженность к людям исчезала. Я стал думать, что они вовсе не так страшны. Дело состояло, видимо, в том, что мучавший меня до сих пор страх был сродни, так сказать, "научным суевериям". В весеннем воздухе миллионы микробов коклюша, в банях миллионы бактерий, вызывающих слепоту, миллионы их, вызывающих облысение, в парикмахерских; кишат чесоточными клещами кожаные поручни в электричках; в рыбе, когда едим ее сырой, в непрожаренной говядине или свинине обязательно есть личинки солитера, дитомы, яйца других паразитов; никто не застрахован от того, что в ногу могут попасть осколки стекла, которые, пройдя через все тело, окажутся в глазном яблоке и вызовут потерю зрения, и так далее, и тому подобное... И ведь действительно, то, что мириады самых разных бактерий, микробов, вирусов кишат вокруг нас, научно вполне достоверно. В то же время ясно, что если их существования просто не замечать, то и дела нет до этих микроорганизмов, и все сказанное - не более, чем "научный мираж", то есть ничто. А как угнетали меня некоторые превратные представления, как я томился из-за них! Например: в чашке остаются недоеденными три рисинки, и так у миллиарда людей - это значит, выбрасываются мешки риса! Или еще: если бы каждый человек экономил в день по бумажному платку - сколько бы сохранилось древесины! Эта "научная статистика" так пугала меня, что, оставляя крупинку риса или высмаркиваясь в бумажный платок, я каждый раз чувствовал себя великим преступником, напрасно переводящим горы риса и древесины. Оставим в стороне эту "теорию трех рисинок", эту ложь, закрепленную наукой, статистикой, математикой; взглянем на вещи с точки зрения теории вероятностей. Вот примеры совершенно примитивные, даже идиотские: Как часто в неосвещенной уборной человек может оступиться и упасть в очко? На сколько человек выпадает случай, когда пассажир у края платформы на железнодорожных станциях делает неверный шаг и попадает на рельсы? Дурацкие расчеты, но ведь теоретически все это возможно. И все же ни разу не доводилось мне слышать о том, чтобы кто-то повредился, сидя над очком. Так вот я, который вчера еще всю эту дребедень со страхом воспринимал как "научно-гипотетическую", более того, как реальную, - сегодня я жалею себя, вчерашнего, я сам себе смешон. Так или иначе, мои мысли об этом мире и людях стали приобретать какую-то стройность.

И тем не менее, я продолжал опасаться людей, без чашечки сакэ не смел приблизиться к клиентам бара. Было страшно, но это-то мне и требовалось. Как дети, бывает, трепеща от страха, крепко прижимают к себе щенка, так и я входил робко в бар, выпивал чашечку-другую сакэ, постепенно смелел и начинал разглагольствовать перед посетителями об искусстве.

Художник, рисую комиксы. Притом художник абсолютно без имени. Великих радостей не знаю, как, впрочем, и великих печалей. Конечно, душа моя жаждала буйных радостей, пусть даже ценой страшных печалей, но было только то, что было: сиюминутная "лжерадость", пустая болтовня с клиентами бара, сакэ за их счет.

Такая пошлая жизнь тянулась почти год. Мои рисунки печатались не только в детских журналах; под хитрым псевдонимом Дзеси Икита******* в низкопробных журналах, продававшихся на вокзалах, помещались мои непристойные рисунки, иногда рядом печатались рубайи.