Исповедь неполноценного человека - Осаму Дадзай

Такая пошлая жизнь тянулась почти год. Мои рисунки печатались не только в детских журналах; под хитрым псевдонимом Дзеси Икита******* в низкопробных журналах, продававшихся на вокзалах, помещались мои непристойные рисунки, иногда рядом печатались рубайи.

В вине я вижу алый дух огня

И блеск иголок. Чаша для меня

Хрустальная - живой осколок неба.

"А что же Ночь?" - "А Ночь - ресницы Дня.,

Будь мягче к людям! Хочешь быть мудрей?

Не делай больно мудрости своей.

С обидчицей-Судьбой воюй, будь дерзок,

Но сам клянись не обижать людей!

Проходит жизнь - летучий караван.

Привал недолог... Полон ли стакан?

Красавица, ко мне! Опустит полог

Над сонным счастьем дремлющий туман.

Добро и зло враждуют: мир в огне.

А что же небо? Небо в стороне.

Проклятия и яростные гимны

Не долетают к синей вышине.

"Мир громоздит такие горы зол!

Их вечный гнет над сердцем так тяжел!"

Но если б ты разрыл их! Сколько чудных

Сияющих алмазов ты б нашел!

Мир я сравнил бы с шахматной доской:

Тот день, ту ночь... А пешки? - Мы с тобой.

Подвигают, притиснут - и побили.

И в темный ящик сунут на покой.

Ты обойден наградой? Позабудь.

Дни вереницей мчатся? Позабудь.

Небрежен ветер: вечной Книги Жизни

Мог и не той страницей шевельнуть...

Подвижники изнемогли от дум.

А тайны те же сушат мудрый ум.

Нам, неучам, сок винограда свежий,

А им, великим, - высохший изюм!

Ночь на земле. Ковер земли и сон.

Ночь под землей. Навес земли и сон.

Мелькнули тени, где-то зароились

И скрылись вновь. Пустыня... тайна... сон.

Один припев у Мудрости моей:

"Жизнь коротка, - так дай же волю ей!

Умно бывает подстригать деревья,

Но обкорнать себя - куда глупей!"

Все радости желанные - срывай!

Пошире кубок Счастья подставляй!

Твоих лишений Небо не оценит.

Так лейтесь, вина, песни, через край!********

В это время в моей жизни появилась молодая девушка, которая все пыталась уговорить меня бросить пить.

Семнадцати-восемнадцатилетняя Ё-чян (так ласково ее звали все вокруг) торговала табаком в киоске напротив бара. Она была не лишена привлекательности, отличалась белизной кожи, лишь кривые зубы портили ее лицо.

Каждый раз, когда я приходил за сигаретами, она говорила:

- Нехорошо это, каждый день прямо с утра выпивши.

- Почему нехорошо? Что тут дурного? Дитя человеческое, пей сакэ, выпей все, что есть, и погаси в себе ненависть!.. А вот древние персы говорили, что... Ну ладно, шут с ними... Вот так вот... А еще, знаешь, так говорят: дабы вселить надежду в измученную истосковавшуюся душу, надо выпить хорошую чарку и захмелеть... Поняла?

- Не-а.

- Ну и черт с тобой. Сейчас поцелую тебя.

- Пожалуйста, - она нисколько не засмущалась. Наоборот, в ожидании поцелуя выпятила нижнюю губу.

- Дура... Нетронутая же... От нее и в самом деле веяло незапятнанностью, целомудрием.

Как-то январским морозным вечером, конечно же, будучи во хмелю, я свалился в люк рядом с киоском. Позвал на помощь Ё-чян, она пришла, помогла выбраться, забинтовала изрядно пораненную правую руку и как-то очень проникновенно сказала:

- Слишком много пьете...

Я и сам, пока она промывала и бинтовала рану, подумал, что пора с алкоголем кончать; я ведь не переношу ран, крови, по мне лучше умереть, чем стать калекой.

- Не буду, - пообещал я. - С завтрашнего дня ни капли.

- Правда?

- Сказал же: брошу... А тогда замуж пойдешь за меня? - спросил я в шутку.

- А то нет, - совершенно серьезно ответила она.

- Ну тогда все. Теперь уж как не бросить...

И, конечно же, на следующий день я опять чуть ли не с утра был под хмельком.

Вечером вышел прогуляться. У киоска остановился.

- Ё-чян, извини, опять пил...

- Ой, как не стыдно! Зачем притворяться пьяным?

В груди что-то сжалось, и хмель моментально прошел.

- Я не притворяюсь. Я в самом деле пил.

- Не надо смеяться надо мной. - Она нисколько не сомневалась, что я трезв и шучу.

- Да ты взгляни хорошенько, полдня сегодня пил. Простишь меня, а?

- Ну вы прямо настоящий артист.

- Какой артист, дурочка. Дай я тебя поцелую.

- Поцелуйте.

- Нет, не имею права. Да и о женитьбе не буду думать. Посмотри на меня. Лицо красное? Это потому что выпил.

- Нет, это вы на солнце стоите. Нечего врать мне, ведь сами вчера пообещали не пить. Врете вы все, неправда, что пили. Неправда, неправда, неправда!

В полутьме киоска белеет улыбающееся лицо Ё-чян. Бог мой, ну разве можно не преклоняться перед ее чистотой, девственностью! До сих пор у меня ни разу не было женщины моложе меня. Женюсь. Будь что будет. Самые страшные несчастья вынесу, но хоть раз испытаю величайшую радость. А я-то думал, что слова о красоте, чистоте - сантименты глупых поэтов... Нет, жива красота. Она существует в этом мире! Мы поженимся, весной на велосипедах поедем любоваться водопадом Аоба - водопадом Молодой Листвы. Я решился. В этом раунде я не колебался, отважился сорвать для себя цветок.

И, действительно, вскоре мы поженились. И хотя радость моя тогда не была чрезвычайной, последовавшие за ней горести иначе как чудовищно жестокими не назовешь. То, что приключилось далее, даже вообразить невозможно. Воистину этот мир был для меня непостижим и страшен. Следующий мой раунд оказался далеко не банальным...

Хорики и я. Мы презирали друг друга, без конца огрызались, но встречи наши продолжались; если общество такие отношения называет "дружбой", то, следовательно, мы "дружили".

"Мадам" из бара на Кебаси в данном случае проявила рыцарское благородство (по отношению к женщине словосочетание "рыцарское благородство" звучит довольно непривычно, но я из собственного опыта знаю, что женщины наделены такого рода благородством куда чаще, чем мужчины, столичные, во всяком случае. Мужчины щитом рыцарского благородства обычно прикрывают трусливость и жадность): не без поддержки "мадам" я смог зажить с Ёсико*********, снять комнату на первом этаже деревянного двухэтажного домика в Цунэдзи, на берегу реки Сумида. Я бросил пить и всецело отдался делу, которое стало моей профессией - рисовал комиксы. После ужина мы часто ходили в кино, по пути домой заглядывали в кафе, бары, покупали и разводили в доме комнатные цветы. Самое же главное - я наслаждался тем, что говорила моя маленькая жена, тем, что и как она делала, во всем ощущал ее огромное доверие ко мне. Мне казалось, что я стою на пороге новой жизни - постепенно становился человеком "как все", душу согревала сладкая мысль о том, что

впереди нормальная жизнь, что не придется подыхать скотской смертью.

Но тут снова появился Хорики.

- Здорово, потаскун. Да ты, никак, брезгуешь со мной разговаривать? А я к тебе с приветом. От дамы с Коэндзи. - Он внезапно понизил голос и вопросительно посмотрел на Ёсико, готовившую чай: мол, можно ли говорить при ней?

- Ничего, говори, говори, - успокоил я его.

Ёсико была, если так можно выразиться, гениально доверчива. Про "мадам" с Кебаси я ей, конечно, говорил, рассказывал даже о том, что произошло в Камакуре, и она ничуть не ревновала меня к Цунэко. И не в том дело, что я мастер затуманивать мозги; даже в тех случаях, когда я откровенничал перед ней, она все принимала за шутку.

- Ну что, по-прежнему задираешь нос? А дама, между прочим, просила передать, что мог бы и навещать ее изредка, ничего предосудительного в этом нет.

Я ведь уже стал забывать прошлое, ан нет - прилетело чудовище, крыльями захлопало, острым клювом разбередило рану. И во всей жуткой правде предстали перед моими глазами позор и преступления прошлого, меня словно ледяной водой окатило; снова стало так жутко, что я чуть не застонал, так тошно, что не мог себе места найти.

- Давай выпьем, - сказал я.

- Давай, - ответил Хорики.

Я и Хорики. Да ведь мы одного поля ягоды. Мне и раньше казалось, что мы похожи как две капли воды. Я имею в виду, конечно, те времена, когда я болтался с ним по забегаловкам, пил дешевое сакэ. В самом деле, находясь рядом, мы очень походили на двух собак одной породы, и, опять же, как собаки, слонялись по заснеженным улицам.

Наши встречи возобновились, снова мы вместе стали захаживать в памятный маленький бар на Кебаси, а потом две пьяные собаки стали посещать Сидзуко, а иногда и останавливались у нее на ночь, вместе уходили оттуда...

Никогда не забуду одну душную летнюю ночь.

Когда еще только смеркалось, появился Хорики в потрепанном летнем кимоно и стал рассказывать, что попал сегодня в какую-то особую ситуацию, был вынужден снести в ломбард свой костюм, и если об этом узнает мать, будет плохо, поэтому он хочет поскорее выкупить его... Короче, он просил денег. Как назло, у нас их тоже не было, я велел Ёсико заложить ее одежду (это было нам не впервой). Часть денег дали Хорики, а на оставшиеся медяки послали Ёсико за сивухой. Потом вдвоем с Хорики поднялись на крышу и устроили там посиделки на свежем, если так можно его назвать, воздухе; время от времени его еле заметное