Исповедь неполноценного человека - Осаму Дадзай

Я очень не любил пьяные выходки Хорики, и он, зная об этом, повторил еще раз:

- Вот увидишь, обязательно уцелую девицу, которая будет обслуживать наш столик.

- Как знаешь...

- Спасибо! Я, видишь ли, проголодался... Давно женщины не было!

Приехали на Гиндзу, зашли в кафе, причем, чтобы пройти бесплатно, пришлось воспользоваться именем Цунэко, нашли свободный столик и уселись друг против друга. Моментально подбежали две девушки (одна из них Цунэко) и сели рядом с нами: незнакомка около меня, а Цунэко рядом с Хорики. Я ахнул: сейчас Хорики начнет приставать к ней.

Не могу сказать, что меня совершенно обуяла ревность, ведь собственнические инстинкты всегда были у меня притуплены, а если и, бывало, взыграют, то не настолько, чтобы ссориться с людьми из-за предмета обладания. Да что там предметы обладания... Впоследствии в моей жизни был эпизод, когда насиловали жену (правда, мы не были официально зарегестрированы), я и то смолчал. В отношениях с людьми я всегда старался избегать склок, боялся попасть в водоворот страстей. А что связывало меня с Цунэко? Всего лишь одна ночь. Она не принадлежит мне. И значит, нечего злиться, ничего твоего никто не отнимает. И все же я оцепенел. Я не мог не жалеть Цунэко, видя, как похотливо Хорики набросился на нее. После такой пошлой сцены Цунэко должна будет навечно расстаться со мной, а у меня не появится желание удерживать ее... Да, жалость к Цунэко заставила меня оцепенеть на миг, осознать, что пришел конец, но уже в следующее мгновение я абсолютно искренне махнул на все рукой, смотрел попеременно то на него, то на нее и только ухмылялся.

События, однако, развивались самым неожиданным образом и гораздо хуже, чем можно было предположить.

- Надоела! - Хорики скривился. - Уж на что я дерьмо, но такую занюханную девицу... - Он внезапно замолк, скрестив на груди руки и, криво усмехаясь, уперся в нее взглядом.

Я шепнул Цунэко:

- Неси еще сакэ. Но денег у нас нет.

Мне захотелось упиться, что называется, до потери сознания. "Значит что получается? В глазах какого-то плюгавого типа Цунэко настолько жалка? Недостойна поцелуя мерзкой пьяни? Это уж слишком..." На меня словно обрушились все громы и молнии; я пил и пил (никогда так не напивался), наконец, совсем захмелел. Смотрел на Цунэко, она смотрела на меня, мы горестно улыбались друг другу. "А и в самом деле, измученная она, и жалкая..." Люди без гроша в кармане легко понимают друг друга. (И в то же время - "сытый голодного не разумеет". Банальная истина, но до сих пор одна из вечных драматических тем.) В груди как будто что-то всколыхнулось: Цунэко - родной мне человек... любимая... Во мне родилось чувство любви; этот огонек был не так уж силен, но он возгорелся во мне! Это я почувствовал первый раз в жизни...

Неожиданно к горлу подступила тошнота. Что было дальше, не помню. Впервые в жизни я напился буквально до потери сознания.

Проснулся в комнате Цунэко. Она сидела у изголовья.

- "Конец деньгам - дружбе конец"... Я думала, то была шутка, а оказалось - нет. Долго ты не появлялся... Да и расстались мы в тот раз как-то уж очень мудрено. А что, если... мы будем жить на мой заработок? Нельзя?

- Нет.

Больше она ничего не сказала. А на рассвете ее губы прошептали: "Умереть..." Бедняжка... До чего она устала от жизни... Да ведь и я... Вечный страх перед людьми, бесконечное плутание по жизненным лабиринтам, безденежье, подполье, женщины, учеба - все это пронеслось в голове и я понял: нет сил жить далее.

Я с легкостью принял ее предложение умереть вместе. Но тогда эти слова еще были лишены реальности, скорее казались игрой.

Все утро мы бродили по Асакуса. Попили молока в маленьком уютном кафе. Из рукава кимоно я вытащил кошелек, открыл его, чтобы достать денег и расплатиться - в нем нашлось только три медных монеты. Мне стало так... нет, не стыдно, - мне стало так невыносимо горько! В голове сразу же подсознательно мелькнуло: в моей комнате нет ничего, кроме форменной одежды и одеяла, закладывать больше нечего, разве лишь кимоно, которое сейчас на мне, да плащ... Вот она - реальность. И стало окончательно ясно, что жить больше я не в состоянии.

Итак, раскрыв кошелек, я замешкался. Подошла Цунэко, заглянула в него:

- Больше ничего нет?

Ничего особенного в ее голосе не было, но слова эти невыносимой болью отозвались в груди, впервые мне было так больно и от слов, и от самого голоса любимого человека... Да, ничего. Ничего нет. Только три монеты... Это совсем не деньги. Никогда я не чувствовал себя настолько униженным. Такого позора вынести невозможно. Как-никак, я был из состоятельной семьи... И тут... И тут я почувствовал реальный смысл слов "умрем вместе". И окончательно решился.

Вечером того же дня мы были в Камакура, и море приняло нас...

Оби******** я одолжила у подруги на работе, - сказала Цунэко и, аккуратно сложив его, оставила на скале.

Я тоже снял плащ и положил его рядом.

Потом мы вместе вошли в воду...... Цунэко не стало, а я спасся.

Был я тогда еще только гимназистом, к тому же на меня падал отсвет отцовского величия, и потому пресса подняла довольно большой шум.

Меня положили в больницу. Приезжал кто-то из родственников, что-то где-то улаживал, сообщил мне, что отец и все остальные разгневаны и, очень может быть, откажутся от меня... - и уехал. Но это меня нисколько тогда не волновало, в другом я был безутешен - лил бесконечные слезы, оплакивая любимую Цунэко. И в самом деле, из всех живущих на земле людей я любил только жалкую Цунэко...

От студентки - коллеги по подполью - пришло длинное письмо, все написанное стихами танка*********, каждая строка начиналась словом "Живи!".

Ко мне в палату часто заглядывали медсестры, весело улыбались, некоторые, уходя, крепко пожимали руку.

В больнице обнаружилось что-то неладное в левом легком, и это оказалось мне даже на руку, потому что вскоре с вердиктом "попытка самоубийства" меня препроводили в полицию, где обходились со мной как с больным человеком, поместив даже в особую камеру.

Глубокой ночью скучавший в соседней комнате для дежурных пожилой полицейский приоткрыл дверь и окликнул меня:

- Эй, ты там не замерз? Давай сюда, ближе к печке.

Я вроде бы нехотя вошел в дежурку, сел на стул, прислонился к печке.

- Что, все горюешь по утопшей?

- Да. - Я старался говорить как можно жалостливее.

- Понятно... Человек - он чувствует... - Полицейский уселся поудобнее. - А где ты познакомился с этой женщиной?

Он вопрошал важно, словно судья, разговаривал пренебрежительно, как с ребенком. Мне показалось, что ему просто скучно в эту осеннюю ночь и поэтому он, придав себе значительность следователя, пытается выжать из меня что-нибудь непристойное. Это было ясно сразу, мне понадобились колоссальные усилия, чтоб подавить в себе ярость. Разумеется, я мог вообще игнорировать этот "допрос", но и сам видел в разговоре способ скоротать длинную ночь, а потому "давал показания", то есть нес вздор, который должен был удовлетворить похотливое любопытство полицейского; при этом я старался выглядеть благопристойно, изображать абсолютную веру в то, что именно это "расследование" этим полицейским будет иметь решающее значение при определении наказания. Короче говоря, я весь был смирение и покорность.

- Так-так... В общем, все ясно... Ты учти, честные ответы дадут мне возможность помочь тебе.

- Премного вам благодарен.

Играл я вдохновенно! Впрочем, эта игра ничего мне не давала.

Когда рассвело, меня вызвали к начальнику участка и начался настоящий допрос.

- О, да ты приличный парень. Такой не способен на дурное. Тут не ты, а мать, родившая такого тебя, виновата.

Молодой смуглый начальник полицейского участка производил впечатление интеллигентного человека с университетским дипломом.

После его слов я почувствовал себя забитым, жалким, ну, как если бы полщеки у меня занимало родимое пятно, или если б по какой-нибудь другой причине у меня был отталкивающий вид.

Допрос, который провел начальник участка (наверняка неплохой дзюдоист или фехтовальщик), как небо от земли отличался от пристрастного, дотошного "допроса", учиненного пожилым полицейским.

В конце его, собирая бумаги для прокуратуры, полицейский сказал:

- За здоровьем последи. Кровью не харкаешь?

Действительно, у меня в то утро был странный кашель, и на платке, которым я прикрывал рот, виднелась кровь. Но шла она не из горла, просто под ухом вскочил прыщ, я его выдавил и запачкал платок. Однако я почему-то счел, что лучше об этом умолчать, и на вопрос начальника, потупив взгляд, ответил с поразившей меня самого невозмутимостью:

-Да.

- Возбуждать или не возбуждать судебное дело решит прокуратура. А тебе надо бы позвонить или отправить телеграмму, чтобы в Иокогамскую

прокуратуру за тобою приехали твои поручители. Есть кому за тебя поручиться?

Я вспомнил Сибату, который был моим поручителем в гимназии - отцовский прихвостень, коренастый сорокалетний холостяк, родом из наших мест, антиквар; он часто появлялся у нас в токийском доме. Отец и я называли его Палтусом - лицо и особенно взгляд вызывали ассоциации с этой рыбой.