Однажды в платяном шкафу - Патти Каллахан

поток, плавать в реке, как рыба. Мама все понимала и была не против, а вот папа сказок не любил.

Я любила папу всем сердцем, но Джорджа я любила больше. Может быть, мысль о неизбежной потере заставляет нас любить яростней и неистовей. Конечно, жизнь так или иначе состоит из потерь, но в случае с Джорджем предчувствие скорой утраты ощущалось буквально в каждой комнате, в каждом вдохе, на каждом семейном празднике.

Тем декабрьским вечером, когда я рассказала Джорджу вторую историю мистера Льюиса, стемнело почти мгновенно. Вот золотые лучи закатного солнца еще падают на подоконнике – и вдруг за окном уже стоит безлунная, темная, зимняя ночь.

Пока родители обсуждали дела, я вернулась в комнату Джорджа. Он не спал – снова читал книгу, в которой четверо ребят ехали по лесу верхом на льве. «Лев, Колдунья и платяной шкаф». Я забралась в мягкую кровать и устроилась рядышком с Джорджем, чтобы не сидеть на неудобном стуле.

– Скоро мама придет и напомнит про молитву, – сказал он. – У нас мало времени.

– С такими историями нельзя торопиться, – я старалась говорить низким голосом, немного нараспев. – Однажды в платяном шкафу, не так давно… – Я оторвалась от блокнота и искоса посмотрела на Джорджа.

– И неподалеку отсюда… – продолжил он за меня, и мы оба засмеялись.

* * *

Джордж смотрел на сестру и слушал, а она продолжала читать рассказ, записанный в черном блокноте. Мэгс такая красивая, и он знает, что свет, которым горят ее глаза – это ее любовь к нему. И ему кажется, что пока он его видит, у них все будет хорошо, – что бы ни случилось.

– Итак, сейчас 1908 год, мы по-прежнему в Белфасте, в Литл Ли – фамильном доме Льюисов. Джеку уже почти десять, а Уорни – двенадцать.

Мэгс любит факты и точность в деталях, но воображение Джорджа уже перенесло его в Ирландию, которую он знал только по фотографиям и рассказам взрослых. Вот маленький мальчик стоит на коленях у кровати в комнате с большим широким окном-порталом в туманную ночную мглу.

«Господи, пожалуйста, спаси мою маму. Спаси ее. Пусть она поправится. Я не могу жить без нее».

Джек стоял на жестком деревянном полу, колени у него ныли. Он крепко-крепко зажмурился, повторяя молитву снова и снова.

В комнату просачивался запах эфира, от которого першило в горле. Джек изнывал от тоски по брату. Никогда прежде он не чувствовал себя так одиноко. Он молился, потому что внизу, на первом этаже, на красивом деревянном столе, где мама обычно раскатывала тесто, резала хлеб или сидела с книгой, – на этом самом столе шла операция. На нем оперировали маму.

Этого просто не может быть.

Это лежит за гранью понимания.

Они говорят, это называется «рак».

Воздух в комнате Джека холодный и прозрачный. Все дрова пошли на поддержание тепла на кухне – обогревать медсестер, которые в своих белых шапочках напоминают лебедей, и врачей с серьезными лицами и страшными металлическими пинцетами и скальпелями.

Уорни учился в Англии, когда у мамы начались головные боли. Вскоре суета, охватившая дом, превратилась почти в панику, когда из комнаты в комнату сновали люди в белых халатах. Дедушку, который раньше жил в спальне наверху, пришлось перевезти в дом престарелых, поскольку дочь была больше не в состоянии ухаживать за ним.

Если дедушка прав, то Бог услышит молитвы Джека и спасет маму. Джек изо всех сил старался представить ее добрую улыбку на круглом лице. Он представлял, как мама поправится и на каникулах они отправятся на море или в замок Данлюс; как они поедут в Лондон, чтобы снова увидеть огромных львов на Трафальгарской площади; как она будет проверять, выучил ли он домашнее задание по латыни, или читать ему вслух.

Он представлял ее живой. Все остальное было не важно.

Она чем-то болела – вот и все, что он понимал о происходящем. Но Джек тоже болел, много раз, и каждый раз он выздоравливал, и все было хорошо. И с мамой не может быть по-другому.

Джеку казалось, что мир переворачивается и земля уходит у него из-под ног.

Тишина обрушивалась на него, обдавая ледяной волной. Поднявшись с пола, Джек юркнул под холодное шерстяное одеяло и, прижавшись спиной к дубовому изголовью, замер в ожидании хороших новостей. Он натянул одеяло по самый подбородок и уставился в окно. Сердце гулко билось в груди. Он представил себя в объятьях мамы – живой и здоровой.

Может быть, сила молитвы и воображения спасет ее? Может быть, если мама останется жить в его фантазиях, то она будет жива по-настоящему? Это не может не сработать.

Джек мог выдумать целый мир, вроде Самшита, который они создали с братом, – но если там не будет Мамы, то какой в этом смысл?

Забывшись на мгновение, Джек погрузился в воспоминания. Перед ним на скале возвышались зубчатые руины замка Данлюс, которые они с Уорни видели два года назад, когда ездили с мамой в город Каслрок.

Поезд набирал скорость, направляясь на самый север Ирландии, и мерный стук его колес незаметно убаюкивал братьев. За окном пролетали сельские пейзажи и очертания городов: маленькие трубы, из которых шел дым; церковные шпили, устремленные в небо; овцы с грязной шерстью и фермеры, которые из-за заборов и изгородей махали проезжающим мимо пассажирам.

Джек и Уорни – оба в неудобных дорожных костюмах – сидели напротив мамы, которая была одета в бледно-голубое платье с кружевным воротником. На голове она носила темно-синий завязанный лентой капор. Темные локоны почти касались плеч. Она постучала пальцем по столику, на котором лежали раскрытые тетради мальчиков.

– Давайте покончим с этим до прибытия в Каслрок.

Джек оторвался от сельского пейзажа.

– Ну мам, сейчас же лето. Хватит уроков.

Она покачала головой со строгой, но доброй улыбкой. Джек и Уорни взяли каждый свою тетрадь и стали переводить новые слова и вставлять их в пропуски. По правде говоря, латынь Джеку нравилась, и греческий тоже, но смотреть в окно на деревенский пейзаж Ирландии и сочинять новые истории о Самшите ему нравилось больше.

– Почему уроки должны делать мы, а не ты? – спросил Джек у мамы, хотя понимал всю абсурдность своего вопроса еще до того, как начал его задавать.

– Раньше я много училась. Когда вам будет столько же, сколько и мне, то уроки больше делать не придется, – если, конечно, не увлечетесь чем-нибудь настолько, что не сможете оторваться.

Она замолчала, словно на мгновение перенеслась куда-то в совершенно другое место, но вскоре вернулась