Соловей и халва - Роман Рязанов

башни из трупов, словно его кровожадный дед…Всё что угодно можно ожидать в мире, где стихотворцы оказываются доносчиками и шпионами, – невесело ухмыльнулся Гиясаддин. – Но никогда бы мы не убили поэта только за его стихи. Как там писал Алишер-бек Навои? – словно бы, призадумался глава накшбандии, а затем заговорил нараспев:

Мечется в кругу дервишей, воет в исступленье шейх.

Звонкую монету веры грабит на раденье шейх.

Птиц приманивают зёрна, ловят сети. А людей

С чётками подстерегает на ковре моленья шейх…

Выйдя с полною утробой, дураков к постам зовёт,

Насыщает легковерных сладостью смирения шейх.

Он – невежда и не диво, что нашёл учеников

Самого себя темнее полный самомненья шейх…

Тут Гиясаддин в упор взглянул на моего господина, и тому ничего не оставалось, кроме как прочесть следующий бейт юношеской газели Навои, которую он знал наизусть:

Я – кабатчику помощник, польза людям от меня.

В ханаке же от народа ждёшь ты приношенья, шейх.

А заключительный бейт они оба – шейх Гиясадддин и купец Рахматулло – прочли вместе:

Навои! Ты видишь? – Продал за вино великий сан

Со священным облаченьем ради опьяненья шейх.26

– Вот видишь, купец, – сказал шейх накшбандии после недолгого молчания. – Мы знаем крамольные стихи Алишер-бека Навои не хуже вас, но никому из нас не придёт в голову отправить убийцу в Герат. Ибо мы понимаем, разоблачая своим разумом пьянство и жадность некоторых наших братьев- дервишей, сердцем своим поэт Навои всё равно стремится к Аллаху. За что же нам убивать его? Была искра Божья и в стихах Али Ахмада Бухари, – вновь помрачнел Гиясаддин и добавил: – Хоть и разумом его овладел шайтан…

Шейх Гиясаддин замолчал, и мой господин понял, что ему настал черёд уходить. Он покинул ханаку и вернулся домой, подробно пересказав мне весь разговор с шейхом.

Глава одиннадцатая, в которой перед правоверными раскрывается лабиринт

– Что скажешь на это, мой мальчик? – обратился он ко мне с лёгкой насмешкой в голосе купец Рахматуллло, завершив, наконец, свой рассказ.

– Слова шейха Гиясаддина подтверждают лишь то, что почтенный Али Ахмад Бухари, да приведёт его душу Аллах к жизни вечной, на деле был человеком хитрым, скрытным и способным на предательство, – произнёс я, стараясь побороть свою робость. – У такого человека могло быть много врагов…

– Если конечно мавлоно Гиясаддин не выдумал всю эту историю об изгнанном мюриде на ходу, – вставил купец Рахмаулло. – После того как я пересказал ему историю господина Чжана и его приёмного сына… Ах, клянусь Всевышним, язык мой – враг мой, – недовольно пробормотал он.

Тут мой господин замолчал и призадумался, нахмурив брови. Затем он заговорил, словно бы на отвлечённую тему:

– Воины ислама во времена пророка Мухаммада и праведных халифов далеко не всегда уничтожали античные книги, вот и я где-то читал греческую легенду о том, как некая царевна, дабы спасти своего возлюбленного в лабиринте, где его подстерегало чудовище с бычьей головой, дала этому возлюбленному, нить, и тот не заплутал и не погиб в стенах лабиринта. Мы тоже с тобой пока что блуждаем в лабиринте, Мамед. Но у нас есть целых три нити. Первая нить – сам Али Ахмад Бухари. Пусть все бумаги его сожжены, но если мы найдём что-нибудь странное и необычное в его былых занятиях, то, быть может, это и будет зацепка, которая приведёт нас к убийце.

– Вы думаете, что он и в самом деле был осведомителем во времена правления прошлого хана? – задал вопрос я, стараясь говорить тише.

– Вполне возможно, Мамед, – сдержанно кивнул в ответ купец Рахматулло. – Нельзя исключить того, что он был осведомителем и что на этой службе он и узнал тайну, стоившую ему жизни. Весьма вероятно, что в канцелярии он служил для виду и, даже выйдя в отставку, хранил у себя дома кое-какие секреты, вот почему он и распорядился после смерти сжечь все свои бумаги. Ну, разумеется, если это распоряжение было дано им самим, и Зульфия не действовала по собственному почину, или, выполняя ещё чью-то волю…

– Но, – набрался смелости и возразил я. – Но мы ведь с вами пришли к выводу, что отравить халву, предназначенную в качестве угощения и лежавшую на столике, мог кто-угодно, пока все внимали первым рубаи стихотворцев. Вполне возможно, что убийца – это безумец, которому джинны внушили ненависть ко всем поэтам. Он просто отравил халву, и ему было безразлично, кто из стихотворцев первым отведает ядовитое угощение и погибнет. При чём же здесь личность Али Ахмада и его занятия?

– Не торопись с выводами, мой мальчик, – предостерёг меня купец Рахматулло, поглаживая бороду. – Ведь убийца использовал именно яд джунгарского корня, следы которого уводят нас в Китай, где бывал именно Али Ахмад. Как я уже говорил послу Чжану, убийца вполне мог расчитать то, что первым отведает халву именно Бухари, зная какие стихи тот собирается прочесть. Второе же убийство, возможно, совершено просто, что называется, для отвода глаз…Давай, попробуем потянуть за другую нить, – чуть покачал головой он.

– И какая же другая нить? – устремил я взгляд, полный любопытства на своего господина.

– Другая нить, – это яд, – просто ответил купец Рахматулло. – Джунгарский корень. Убийца воспользовался им, чтобы легче было свалить вину за преступление на китайца, но, силясь расставить сети на другого, сам угодил в ловушку, ибо отыскать такой яд в Бухаре не так уж просто, и продаёт его ограниченный круг торговцев. С утра я уже попросил Мустафа-агу о кое-какой услуге, и он набросал мне небольшой список… Список людей, способных продать яд джунгарского корня. Вот с этого мы, пожалуй, и начнём и сегодня же вечером отправимся в гости к одному из них! Найдём того, кто купил яд, – найдём и убийцу! – бодро заключил мой господин.

– Вы думаете, убийца лично оправился покупать яд? – усомнился я.

– В любом случае, – заметил купец Рахматулло, – покупатель яда приведёт нас к убийце, ибо они – звенья одной цепи.

– А какая же третья нить? – решил прояснить всё до конца я.

– А третья нить, – ответил мой господин, – Третья нить, Мамед, – это строки из последней газели Али Ахмада Бухари:

В тоске жду казни, палач уж меч заносит,

А ты и смерти моей рада, халва!

Ничего не могу с собой поделать, занимает меня этот бейт, где-то в нём, сдаётся мне, и кроется разгадка… У меня складывается такое впечатление, что Али Ахмад Бухари сперва написал заранее газель, а этот бейт сочинил на ходу во время чтения.