Отец мой шахтер (сборник) - Валерий Залотуха

– О-хо-хо, – вздохнула тетка Соня. – Он же, батюшка, у нас… Иной раз и не верится… Проснешься, думаешь: правда иль нет? Правда…

– К Господу дорог много, Софья Пантелеймоновна, – успокаивающе сказал батюшка и обратился к Федьке: – А ты что ж, Федор, в храм ни разу не зайдешь?

– И я говорю – иди! Говорю – в аду гореть будешь, пожалеешь тогда, что не ходил! – вставила тетка Соня.

– Ты-то много ходишь, – огрызнулся Федька на мать. – А я это… ада не боюсь… Я на зоне в чугунолитейном работал и на кислотном, меня этим делом не испугаешь.

– А что для тебя хуже, когда тело болит или когда душа? – продолжал отец Михаил.

– Тело – что… Гвозди глотал… А душа, когда заноет, это у-у-у…

– Так тело-то твое в земле останется, а душа страдать пойдет… Души там страдают, души!

– Да? – Федька опешил и задумался.

– Так что приди в храм-то, приди.

– Да вот еще беда, батюшка. Дерутся они у меня, смертным боем дерутся! – в голосе тетки Сони появилась плачущая интонация. – Может, ты им чего скажешь, батюшка, или сделаешь чего? Я вот помню, перед войной еще, маленькая была, а помню, два брата были, двойняшки: Колька один тоже, а другой Петька. Кукушкины! Дрались, ой, дрались! Прямой дорогой к братоубийству шли. И позвала ихняя мать попа. Ну, батюшку… Тот стро-огий был, не в пример тебе, заходит да с порога ка-ак гаркнет: «На колени!» Они так и повалились! Он с божницы икону снимает – Николая Угодника: «Целуйте!» Поцеловали. «А теперь целуйтесь!» Поцеловались. Кулаком им погрозил и ушел. Веришь, батюшка, после того пальцем не тронули друг дружку. Пальцем! Потом их на войне побило обоих…

Тетка Соня с надеждой взглянула на попа, перевела взгляд на сыновей.

Во все время ее рассказа отец Михаил сидел неподвижно, смотрел на свои смирно сложенные на столе руки. Он вздохнул и тихо заговорил, будто сам удивляясь рассказываемой истории:

– Жил очень давно, полторы тысячи лет назад, святой, Макарий Египетский. В пустыне жил, в пещере. Великой святости был человек. И услышал он во время молитвы голос: «Макарий! Ты еще не сравнялся в святости с двумя женщинами, которые живут в таком-то городе». Пошел Макарий в тот город, отыскал тех жен, стал спрашивать их. А они ему отвечают: «Мы грешны и живем в суетах мирских». Но преподобный не переставал вопрошать их, говоря: «Ради Бога, откройте мне ваши добрые дела!» Наконец сказали старцу женщины: «Нет в нас добрых дел, одним лишь не прогневляем мы Бога: с поступления нашего в супружество за двух братьев вот уже пятнадцать лет мы живем так мирно, что не только не заводили между собой ссоры и вражды, но и одна другой слова еще неприятного не сказали».

Батюшка замолк, поднял глаза и, улыбаясь, обвел всех взглядом:

– Вот как важна Богу мирная и согласная жизнь в семье… – Он посмотрел на часы и поднялся.

Глянув из‑за плеча в окно, где на улице мать провожала попа, суетливо семеня рядом и что-то рассказывая, Федька повернулся к брату и с усилием изобразил на лице улыбку:

– Давай мириться.

Он снял с божницы икону Николая Чудотворца, старую, в железном окладе, и громко поцеловал изображение святого.

– Целуй теперь ты. И будем как те бабушки жить. – Федька протягивал икону к Колиному лицу, но тот не хотел, не мог ее поцеловать. Федька наступал. Глядя испуганно на икону, Коля попятился.

– Целуй, чего ты?.. Тезка ж твой! Чего боишься? А-а, боишься? А ты все равно целуй! Ну, целуй же, целуй, морда! – заорал Федька и свободной правой рукой, вынеся ее из‑за иконы, ударил Колю в лицо.

Коля опрокинулся на спину, Федька навалился сверху, уселся и стал с силой натирать Колино лицо железом оклада, размазывая слезы, сопли и кровь.

Коля лежал не сопротивляясь, неподвижно и беззвучно.

Он зашевелился и заскулил жалобно и горько, только когда Федька ушел, громыхнув дверью. Убрав с лица иконку, Коля поднялся, всхлипывая, обтер ее на ходу о рубаху на груди, поставил на божницу и пошел к двери.

Всхлипывая и шмыгая носом, он вышел во двор, поднял с земли топор с неотмытой на лезвии петушиной кровью.

Федька стоял к нему спиной в уборной, не закрыв за собой дверь. Видя только его затылок, Коля направился к нему.

– Коль! – окликнул его из‑за спины материн встревоженный голос: – Далеко ты с топором-то?

Коля остановился.

– Дрова… колоть… – глухо отозвался он, не оборачиваясь, и, размахнувшись что было сил, ухнул топором по колоде, намереваясь, видно, расколоть ее с одного раза.

Лезвие вошло глубоко, но колода колоться не собиралась.

Коля попытался выдернуть топор, но сил явно не хватало, и он дергал бессильно, словно прикованный к топору и к колоде. Тетка Соня обошла его, встала напротив и пристально посмотрела в лицо. Потом подняла глаза к небу, перекрестилась и прошептала:

– Пресвятая Богородица, Приснодева Мария, прости мою душу грешную!

В тот же день Федька уплыл на лодке в Мукомолово пьянствовать, и в тот же день тетка Соня решила. Решила, вошла вечером в хлев и остановилась в двери, прислонилась к косяку, глядя, как сноровисто доит младший ее сын корову, улыбнулась, подошла, пристроилась рядом на чурбачке, положила голову на его плечо. Коля повернулся, посмотрел удивленно и ласково. Тетка Соня улыбнулась усталыми любящими глазами. И Коля улыбнулся в ответ, сказал тихо:

– Дедушка Амриддин говорит: «Рай находится под ногами ваших матерей».

– Правильно говорит, – согласилась тетка Соня. – А мне отец Михаил наказал беречь тебя…

Коля удивленно покосился на мать.

– Как, говорю, беречь, батюшка? – продолжала тетка Соня. – Я, говорю, и так глаз ночами не смыкаю, слушаю, не крадется ли к нему Федька с ножиком… Возьмет и зарежет…

Коля улыбнулся:

– Не зарежет.

– Э-э, сынок, что боится он теперь тебя – это еще хуже. Со страху скорей зарежет. «Молись», – батюшка сказал. А больше ничего…

– Мам, а я сегодня твою прялку сделал! – похвастался Коля, чтобы не говорить больше о неприятном.

– Руки у тебя золотые, сынок, – похвалила его тетка Соня. – И голова светлая. И здоровьем Бог не обидел. В нашу породу ты, в коровинскую. А Федька – в отца, кровь дурная. А ведь все равно сын он мне! Пропащий человек, никудышный, а мне его от этого еще жальче! А пьянка эта проклятая, она ведь болезнь – так? По радио давеча тоже говорили – болезнь! – Тетка Соня вздохнула. Потом набралась духа и сказала: – Знаешь, сынок, ты меня прости, но уезжать тебе отсюда надо…

Она хотя и решила, что скажет это, но не верила, что сможет, но смогла и сама удивилась, что смогла.

Коля перестал доить, руки его опустились.

– Ясное дело, сынок, мне с тобой и лучше, и легче, а с Федькой – горе одно. Да только ты без меня проживешь, а он – пропадет.

– Куда, мам, уезжать? – тихо спросил Коля.

– К дяде твоему, к отцову брату. Помнишь дядю Юру? Хоть пятнадцать лет не разговариваем, приревновал твой отец его ко мне, так я сама поеду, упрошу. Он мастером на комбайновом. И на работу устроит, и квартира у них большая. Или в общежитии поселишься. В большом городе и с верой твоей легче будет – затеряешься…

– Не хочу, мам, в город, – проговорил Коля еле слышно и прибавил шепотом: – Мне тут… хорошо…

– А мне-то как хорошо, сынок! – говорила тетка Соня, не замечая ползущих по щекам слез. – Только я же не о себе. А о тебе, сынок, да о Федьке, чёрте этом, сердце болит. Не жить вам вдвоем тут, вот беда какая… А может… – Тетка Соня даже зажмурилась, чтобы сказать это: – Может быть, ты к дедушке Амриддину своему вернешься? А я гостинцев ему соберу. И передашь ему от меня низкий поклон и материнскую благодарность…

По Колиным щекам покатились слезы, точь-в‑точь как по материнским, и точно так же он не замечал их…

IV

Смеркалось. На темнеющем небе проявилась большая круглая луна.

Неизвестный остановил машину, выключил двигатель, прислушался.

Из‑за густой сосновой посадки доносился Колин голос – арабский речитатив.

Неизвестный усмехнулся, вышел из машины, тихо прикрыв за собой дверцу. Глянув по сторонам, он побежал к посадке, пригибаясь, а добежав до нее, остановился, вытащил из бокового кармана пистолет, взвел курок, выпрямился и пошел, шагая широко, готовый сделать наконец то, что задумал. Он уже видел в просвете меж деревьев сгибающуюся в поклонах Колину спину, когда вдруг услышал гул мотора и свист вертолетных винтов.

Зеленый армейский вертолет летел низко над рекой, и летел прямо сюда, на него, точнее – на Колю. Долетев до края крутояра, вертолет завис в воздухе и стал снижаться.

– Черт! – удивился неизвестный, спустил курок, сунул пистолет в карман и, пригибаясь, побежал к машине.

Коврик под коленями трепыхался, силясь улететь и унести с собой Колю. Он сжался, зажал ладонями уши и смотрел на страшную машину, ничего не понимая. Колеса коснулись земли, открылась дверца, и изнутри вывалился металлический трап. Неловко, задом, по нему стал спускаться мужчина в черном костюме. Для верности он держался за трап обеими руками, и, так как третьей руки у него не было, он сжимал в зубах ручку большого черного дипломата.