Скуки не было. Вторая книга воспоминаний - Бенедикт Сарнов

НЕПОМНЯЩИЙ. Окстись, Боря! Какой ты русский художник? Ты жалкий ученик голландца Рембрандта и еврея Левитана.

БИРГЕР. Ты не прав! Пусть я еврей, но я русский художник.

НЕПОМНЯЩИЙ. Русский?.. Да настоящий русский вообще за границу бы не поехал.

СЛАВА. А настоящий еврей вообще бы не вернулся!

БИРГЕР. Ну, хорошо, хорошо… Пусть вы даже правы… Но я как художник…

БЕН. А ты и не художник. Ты превратился в жалкого рантье, который стрижет купоны со своей славы. Извини, Боря, но ты уже не Биргер, ты — бюргер.

БИРГЕР. Ладно, ладно, согласен! Я не русский, я не художник… Но, братцы, друзья мои, я вернулся к вам после этой поездки…

НЕПОМНЯЩИЙ. А какая польза России от твоей поездки? Ты там только целовался с Гансом Дитрихом Геншером и прочими Гансами. А вот скажи: ты хоть раз там выступил в защиту угнетенной русской церкви?

ИГОРЬ КВАША. Или на худой конец мог там голодовку объявить.

БИРГЕР. Против чего?

ИГОРЬ. Не знаю. Сам придумай. Хотя бы против засилья Волчек в театре «Современник».

БИРГЕР. Ребята! Братцы! Вы что, совсем с ума сошли?..

СЛАВА. Да что с ним разговаривать? Ату его!

Крики: «Эгоист!», «Выкрест!», «Продажная шкура!», «Коммерсант!»

Друзья хватают Биргера и дружно выкидывают художника из его мастерской. Биргер остается один перед ширмой. Сбоку появляется прежний алкаш.

АЛКАШ. Эй, еврей, дай рубль!

БИРГЕР. Господи! Хоть один нормальный человек нашелся!.. (Подозрительно.) А может, ты тоже за Астафьева? Или за Эйдельмана?

АЛКАШ. Я за Ленина. Потому что он на рубле. Ну и за Сталина, конечно, потому что при нем водка была дешевая. (Поет.) О Стали-ине мудром, родно-ом и люби-имом…

БИРГЕР. Слава богу!.. Значит, не все еще спятили в этой несчастной стране!.. Дай, брат, я тебя поцелую!..

АЛКАШ. Пошли, бедолага. Примем по стакану. За дружбу.

Биргер и Алкаш обнимаются, поют.

БИРГЕР.

Поднявший меч на наш союзДостоин будет худшей кары.

АЛКАШ.

И я за жизнь его, клянусь,Не дам пустой стеклянной тары.

ВСЕ УЧАСТНИКИ СПЕКТАКЛЯ (высовываясь из-за ширм).

Как вожделенно жаждет векНащупать брешь у нас в цепочке…Возьмемся за руки, друзья,Возьмемся за руки, друзья,Чтоб не пропасть поодиночке!

* * *

В этой пьесе появился у меня соавтор.

Возник он, правда, на поздней стадии, когда пьеса была уже написана. Но он не только прошелся по моему тексту «рукой мастера», но и внес в него свою — не такую уж малую — лепту.

Этим моим соавтором стал известный наш юморист — к сожалению, рано умерший — Аркадий Хайт. Тот самый, что сочинял сценарии для мультфильмов «А ну, погоди!», придумал «Радионяню» и кота Леопольда с его знаменитой репликой: «Ребята, давайте жить дружно!» (ему даже официально было присвоено звание: «Папа кота Леопольда»), писал монологи для Аркадия Райкина, Геннадия Хазанова, Евгения Петросяна и Владимира Винокура.

Узнав, что он согласился приложить руку к моей пьесе, я и обрадовался, и испугался: а ну как он камня на камне от нее не оставит!

Но никаких принципиальных изменений в мой текст Аркадий не внес, он просто его улучшил. Усмешнил какие-то реплики, сочинил новые частушки, заменив не самые удачные мои более остроумными, существенно расширил и развил роль «Алкаша»: из персонажа эпизодического тот превратился у него в фигуру едва ли не центральную. Наконец, он придумал и написал блестящую интермедию между первой и второй картинами: голоса радиодикторов разных стран, комментирующих поездку Биргера за рубеж как важное политическое событие международного масштаба. Но всё это — повторяю — ни смысла пьесы, ни конструкции ее не меняло. А вот один — весьма важный, ключевой эпизод, придуманный Хайтом, — несколько сместил и драматургические, и смысловые акценты первоначального — моего — варианта.

Он изменил финал.

У меня пьеса кончалась так:

Последние слова тонут в треске выстрелов и автоматных очередей.

Сцена заволакивается дымом.

ЗАНАВЕС.

ГОЛОС БУЛАТА.

Поднявши меч на наш союзДостоин будет лучшей кары,И я за жизнь его тогдаНе дам и ломаной гитары.Как вожделенно жаждет векНащупать брешь у нас в цепочке…Возьмемся за руки, друзья,Возьмемся за руки, друзья,Чтоб не пропасть поодиночке!

Выстрелы, автоматные очереди, разрывы гранат.

В варианте Аркадия «Возьмемся за руки, друзья…» пел не Булат, а — ВСЕ УЧАСТНИКИ СПЕКТАКЛЯ, ВЫСОВЫВАЯСЬ ИЗ-ЗА ШИРМ.

Изменение это Аркадий внес, как я понимаю, по соображениям отнюдь не идеологическим, а чисто театральным. Мой финал было трудно — а может быть, даже и невозможно, — разыграть на театре. Финал, придуманный Аркадием, в театральном плане был гораздо лучше.

Но смысл пьесы получился совсем другой.

У меня финал пьесы был — иронический и глубоко пессимистичный. На фоне выстрелов и разрывов гранат обращение к друзьям с наивным призывом «взяться за руки» должно было звучать грустной иронией.

Финал Аркадия (его мы и сыграли) — был оптимистичен. Даже, я бы сказал, патетичен. Он словно бы говорил:

— Всё, что вы сейчас видели, только шутка. А на самом деле — не волнуйтесь, друзья! В жизни мы никогда не поссоримся!

Я легко согласился на эту замену, потому что и сам тогда не подозревал, что мой пессимистический финал нашего шуточного кукольного спектакля окажется пророческим. Что уже близок час, когда этот наш тесный круг друзей-единомышленников и впрямь распадется на смертельных врагов, готовых чуть ли не стрелять друг в друга.

Душа полна утрат

О чем бы там перо, красуясь, ни скрипело —душа полна утрат, она не отскорбела.И как бы ни лились счастливые слова —душа полна потерь, хоть, кажется, жива.

Булат Окуджава

Эти строки — из стихотворения, которое Булат посвятил мне. Вот как это было.

Он позвонил мне и сказал:

— У меня тут написался один стишок. Я хочу посвятить его тебе. Можно я его тебе прочту?

Я сказал, что да, конечно, я слушаю.

Он прочел:

С последней каланчи, в Сокольниках стоящей,никто не смотрит вдаль на горизонт горящий,никто не смотрит вдаль, все опускают взор.На пенсии давно усатый брандмайор.

Я плачу не о том, что прошлое исчезло:ведь плакать о былом смешно и бесполезно.Я плачу не о том, что кануло во мгле,как будто нет услад и ныне на земле.

Я плачу о другом — оно покуда с нами,оно у нас в душе, оно перед глазами,еще горяч и свеж его прекрасный след —его не скроет ночь и не проявит свет.

О чем бы там перо, красуясь, ни скрипело —душа полна утрат, она не отскорбела.И как бы ни лились счастливые слова —душа полна потерь, хоть, кажется, жива.

Ведь вот еще вчера, крылаты и бывалы,сидели мы рядком, и красные бокалыу каждого из нас — в изогнутой руке…Как будто бы пожар — в прекрасном далеке.

И на пиру на том, на празднестве тягучемя, видно, был один, как рекрут, не обучен,как будто бы не мы метались в том огне,как будто тот огонь был неизвестен мне.

Дочитав «стишок» до конца, он сказал:

— Так ты не против, чтобы я посвятил его тебе?

Я сказал, что нет, конечно, не против.

Дело было в конце 80-х. Знакомы с Булатом к тому времени мы были лет, наверно, уже тридцать. И кому только ни посвящал он за эти годы своих стихотворений! А мне — ни разу. И вот…

— О чем ты говоришь! — сказал я. — Конечно, я не против. Наоборот, очень рад… Но с чего это вдруг?.. И почему именно это стихотворение?

— Ну-у, я не знаю, — протянул Булат. — Это ведь дело таинственное…

Дело это, наверно, и в самом деле таинственное. Но я почему-то подумал, что этот неожиданный порыв Булата, это внезапно осенившее его желание посвятить мне стихотворение, — и не какое-нибудь, а именно это, — каким-то боком связано с той шуточной пьесой, которую мы разыгрывали 1-го апреля 87-го года в нашем кукольном театре на именинах у Биргера.