Королевская канарейка (СИ) - Анна Кокарева

я почувствовала лёгкую туповатую боль в сердце. Скорее это было страшновато, чем больно. Но да, стрела там точно была. Подняла руку, пощупала озабоченно, но раны не обнаружила. Вернулось полное ощущение себя, и я поняла, что лежу на руках, а огонь гудит внизу, и открыла глаза как раз в момент, когда Трандуил, спустившись вниз, передал меня с рук на руки Леголасу. Посмотрела в синие глаза возлюбленного и сказала:

— Принц, сколько же надо было убивать для того, чтобы научиться делать это так восхитительно? Для такого выдающегося мясника у вас удивительно чистая аура. Вот что значит талант! — и тут же наступила темнота.

* * *

Очнулась в своих покоях, празднично увитых цветами. За окнами собиралась гроза. Собравшийся вокруг консилиум из Силакуи, Трандуила, Леголаса и нескольких шаманов обрадовался и начал тепло поздравлять — почему-то друг друга. Как я поняла, кратковременный обморок был вызван стрессом от того, что Трандуил не выдержал и «помог» мне войти в тело. Он немного виновато говорил, что не смог вытерпеть, глядя, что я всё никак не приму решение и как будто дразню. Но, судя по тому, что я осталась и жива-здорова, богиня не в обиде. Меня спросили, как всё было, но я уже плохо помнила. Духи думают по-другому. Я даже не помнила, почему осталась, хотя до возвращения в тело хорошо понимала, в чём дело. Сейчас казалось, что из-за Леголаса — но я помнила, что в предыдущем воплощении не осталась ради возлюбленного, хотя тогда, как говорят, любила без памяти. Помню, что, когда небо звало, я плохо понимала страдания живых. Если бы не Глоренлин, всё могло бы быть по-другому.

Голова была тяжёлая — подозреваю, из-за того, что владыка прихлопнул бабочку моего духа, загоняя её в тело. Никакого уважения! И никаких ништяков, вроде резко улучшившегося самочувствия, я не ощущала. А вот кушать хотелось. С печалью спросила, можно ли уже или надо праздничного ужина ждать. Мне полечили голову, поднесли какого-то отварчика и велели ждать ужина. Сказали, надо отдохнуть, не стоит-де сейчас нагружать организм. С недовольством выпила и с надеждой поинтересовалась у уходящих, не оставят ли они мне принца. Для компании. Они порадовались моей витальности, и, ещё раз напомнив, что надо отдохнуть, принца не оставили. Досадливо вздыхая, поворочалась на постели и неожиданно уснула.

55. Багровая метель

Разрастаясь как мысль облаков о себе в синеве,

время жизни, стремясь отделиться от времени смерти,

обращается к звуку, к его серебру в соловье,

центробежной иглой разгоняя масштаб круговерти.

© И. Бродский

Итак, впереди пятьсот лет, а эру Глоренлина стоит начинать опасаться, по подсчётам короля, тока лет через пятьдесят. Это долго. Какой я стану через пятьдесят лет? От скуки и греха праздности графомания счастливо избавляет приверженного ей человека, но каков будет человек, проживший в эльфийском логове дольше, чем человеческую жизнь? Вот интересно, я надоем своим консортам за это время? Вряд ли, сто лет — миг в их жизни… Или всё-таки, кто знает, может, мы устанем друг от друга и заинтересуемся другими, и никому умирать и не придётся. Хотя что я, богини же тут больше десяти лет не жили, с чего бы мне жить дольше. Пока уходить не хочется, но это ж пока. Я человек, для меня время идёт иначе; это не считая того, что где-то во мне ещё и богиня, и как она себя поведёт, неизвестно.

Стояла у зеркала и непонимающе вглядывалась в него, как Шариков в «Собачьем сердце» — вот, меня изменили боги, сделали отчасти подобной им, но кто я? Если сравнивать с эльфами, то я маленькая и ничтожная, и никакой богиней себя не ощущаю. Кукла с очень печальными глазами. Но потихоньку приступ самоуничижения проходил, и сквозь печаль в глазах проступали острые огоньки — тайное пламя, всегда жившее во мне. Да, я наложница двух королей, но пусть будет стыдно тому, кто подумает об этом плохо, а сама я не стыжусь.

Мои предки крестьяне — а у меня белые руки в кольцах и смутная улыбочка венецианской отравительницы, идущей в церковь воскресным утром, и арапчонок в шелках тащит за ней молитвенник, чтобы не перетрудилась. Как так вышло?

Были мои предки сельской аристократией — урядниками, писарями, владельцами лабазов… и сказочниками. Этимология фамилии «Бахарев» — «бахарь», то есть сказочник. Этому бахарю в охотничьих, рыболовных и лесозаготовительных артелях платили двойную долю за то, что он вечером, после работы, как все лягут, начинал сказывать сказки. Сказывал и иногда спрашивал: «Спите ли, други?». Если молчали, стало быть, и самому можно было спать, а если отзывались: «Не спим, сказывай»; — продолжал.

Одна из прабабок, Ульяна, была пасечницей, объезжала лошадей и сказывала сказки. И постоянно молила Николу-Угодника, главного крестьянского заступника, не о чём-нибудь, а о лёгкой смерти, чтобы не мучиться. Св. Николай на Руси так почитался, что его иногда с господом богом путали, правда-правда) В числе прочего был подателем лёгкой кончины. Ну, на святого пожаловаться нельзя — умерла легко, в одночасье.

Пра-пра-пра-какую-то бабку купец из неволи выкупил. За красоту. Интересно, было ли это сказкой о Золушке или всё прозаичнее случилось? Пусть будет сказкой.

Из близкого — директора сельских школ, председатели колхозов. Возможно, именно родовое шило в попе заставило меня таки доползти до управляющей здоровенным двухэтажным книжным магазином.

Но самой сильной я ощущаю связь с предком, давшим роду фамилию. Его огонь, делавший этих охотников-писарей-урядников-председателей колхозов сказочниками — и есть я. Поэтому будем писать, и когда-нибудь моя писанина тоже упадёт с библиотечной полки на чью-нибудь голову) Как говорится, «Пилите, Шура, она золотая!» ©

Нет, не вся я живу постельными утехами и жизнью сердца в этом странном, полном колдовства и чудовищ мире. И зачем-то я в нём появляюсь — беспомощная и привлекающая этих чудовищ. Вспомнила, как Силакуи говорила, что я несу обновление, подобно весне. Ну-ну, весной обычно собачьи хохоряшки из-под снега вытаивают. Если не чего похуже. А впрочем, и подснежники цветут. Этот мир, видно, сам себя так регулирует. И он чудесный. Как вдохнёшь поглубже этот воздух, так ни о чём не жалеешь. К чему много думать о загадках в темноте? Великие мыслители считали, что для человека есть принципиально непознаваемые вещи. Которые ему нечем познать. И эти тщетные потуги — от голода, наверное. Меня сегодня убивали, а поесть не случилось, поневоле мрачно задумаешься. Надо подкрепиться.

И с этой винни-пушьей мыслью я двинулась в трапезную.

На пороге столкнулась с принцем, как раз