Замогильные записки Пикквикского клуба - Чарльз Диккенс

— Чего вамъ угодно, молодой человѣкъ?

— Нѣтъ-ли здѣсь одного человѣка, по имени Самуэля, — спросилъ юноша громкимъ голосомъ.

— A какъ прозвище этого человѣка? — сказалъ Самуэль Уэллеръ, озираясь кругомъ.

— A мнѣ почему знать? — отвѣчалъ скороговоркой молодой джентльменъ, не снимая своей фуражки.

— Охъ, какой же вы заноза, молодой человѣкъ, — сказалъ Самуэль, — только знаете-ли что?

— A что?

— На вашемъ мѣстѣ я припряталъ бы куда-нибудь подальше этотъ картузъ. Волосы — вещь дорогая, понимаете?

Молодой дѣтина скинулъ фуражку.

— Теперь скажите, любезный другъ, — продолжалъ м-ръ Уэллеръ, — зачѣмъ вамъ понадобился этотъ Самуэль?

— Меня послалъ къ нему старый джентльменъ.

— Какой?

— Тотъ, что ѣздитъ на дилижансахъ въ Ипсвичь и останавливается на нашемъ дворѣ,- отвѣчалъ молодой дѣтина. — Вчера поутру онъ велѣлъ мнѣ забѣжать въ гостиницу "Коршуна и Джорджа", и спросить Самуэля.

— Это мой родитель, сударыня, — сказалъ м-ръ Уэллеръ, обращаясь съ пояснительнымъ видомъ къ молодой леди за буфетомъ. — Ну, еще что, молодой барсукъ?

— A еще нынче въ шесть часовъ пожалуйте въ наше заведеніе, такъ какъ старый джентльменъ желаетъ васъ видѣть, — отвѣчалъ дѣтина.

— Какое же это заведеніе?

— Трактиръ "Голубой дикобразъ" на Леденгольскомъ рынкѣ. Угодно вамъ придти?

— Очень можетъ быть, что и приду, — отвѣчалъ Самуэль.

Молодой дѣтина поклонился, надѣлъ фуражку и ушелъ.

М-ръ Уэллеръ выхлопоталъ безъ труда позволеніе отлучиться, такъ какъ господинъ его, погруженный мыслью въ созерцаніе коловратности человѣческихъ судебъ, желалъ остаться наединѣ весь этотъ вечеръ. Времени оставалось еще вдоволь до назначеннаго срока, и м-ръ Уэллеръ не имѣлъ никакой надобности торопиться на свиданье со своимъ почтеннымъ отцомъ. Онъ шелъ медленно, переваливаясь съ боку на бокъ и оглядываясь во всѣ стороны съ великимъ комфортомъ наблюдателя человѣческой природы, который вездѣ и во всемъ отыскиваетъ предметы, достойные своей просвѣщенной любознательности. Такъ бродилъ онъ около часа, повидимому, безъ всякой опредѣленной цѣли; но, наконецъ, вниманіе его обратилось на картины и эстампы, выставленные въ окнахъ одного магазина. Самуэль ударилъ себя по лбу, и воскликнулъ съ не-обыкновенною живостью:

— Какой же я пентюхъ, чортъ побери! Вѣдь забылъ, такъ-таки рѣшительно забылъ! Хорошо, что еще не поздно!

Въ то время какъ онъ говорилъ такимъ образомъ, глаза его были устремлены на картину, изображавшую два человѣческія сердца, пронзенныя одной стрѣлою. Крылатый купидонъ, пустившій стрѣлу, порхалъ надъ головами юноши и дѣвы, которые, между тѣмъ, грѣлись y печки и готовили роскошный ужинъ. На заднемъ планѣ яркими красками обрисовывалась фигура дряхлой старухи, смѣявшейся изподтишка надъ молодыми людьми. Всѣ эти сюжеты, взятые вмѣстѣ, составляли такъ называемую «Валентину», то-есть подарокъ въ день Валентина, рекомендовавшійся молодымъ людямъ, если кто-нибудь изъ нихъ желалъ запастись такою драгоцѣнностью на четырнадцатое февраля. Объявленіе, прибитое къ окну магазина, извѣщало почтеннѣйшую публику, что такія валентины продаются здѣсь въ безчисленномъ количествѣ по одному шиллингу и шести пенсовъ за штуку.

— Ну, признаюсь, — повторилъ Самуэль, — быть бы мнѣ въ дуракахъ, если бы не эта картина. Забылъ, совсѣмъ забылъ!

Продолжая разсуждать съ самимъ собою, онъ быстро вошелъ въ магазинъ и потребовалъ листъ самой лучшей золотообрѣзной бумаги и стальное остроконечное перо, за которое хозяинъ могъ бы поручиться, что оно не будетъ брызгать. Снабдивъ себя этими принадлежностями, онъ отправился скорымъ шагомъ на Леденгольскій рынокъ, не дѣлая уже въ продолженіе своего пути никакихъ дальнѣйшихъ наблюденій. Чрезъ четверть часа онъ увидѣлъ на воротахъ одного зданія огромную мѣдную бляху, гдѣ рука художника изобразила отдаленное подобіе лазореваго слона, съ орлинымъ носомъ вмѣсто хобота. Разсчитывая не безъ основанія, что это и долженъ быть самъ "Голубой дикобразъ", м-ръ Уэллеръ вошелъ въ трактиръ и спросилъ, здѣсь-ли его почтенный родитель.

— Нѣтъ еще; онъ долженъ быть здѣсь черезъ часъ съ небольшимъ, — сказала молодая женщина, управлявшая хозяйствомъ "Голубого дикобраза".

— Очень хорошо, сударыия, — отвѣчалъ Самуэль. — Прикажите мнѣ дать полбутылки коньяку, тепловатой водицы кружку, да еще чернильницу съ хорошими чернилами. Слышите?

Отдавъ это приказаніе, Самуэль Уэллеръ засѣлъ въ особую каморку, куда немедленно принесли ему и тепловатую водицу, и коньякъ, и оловянную чернильницу съ песочницей изъ такого же металла. Первымъ его дѣломъ было расчистить маленькій столикъ передъ печкой, такъ, чтобы не осталось на немъ ни малѣйшихъ слѣдовъ хлѣба или соли. Потомъ онъ бережно развернулъ золотообрѣзную бумагу, осмотрѣлъ перо, попробовалъ его на своемъ ногтѣ, засучилъ обшлага своихъ рукавовъ, согнулъ локти и приготовился писать.

Дѣло извѣстное, что начертаніе письма — трудъ весьма не легкій для тѣхъ людей, которые не имѣютъ постоянной привычки обращаться практически съ перьями и бумагой. Теорія калиграфіи, которой они придерживаются, необходимо требуетъ, чтобы писецъ склонилъ свою голову на лѣвую сторону, привелъ свои глаза по возможности въ уровень съ самой бумагой, и складывалъ напередъ своимъ языкомъ буквы каждаго слова, выводимаго перомъ. Всѣ эти способы, безспорно, содѣйствуютъ весьма много къ составленію оригинальныхъ произведеній, но за то, въ нѣкоторой степени, замедляютъ успѣхъ писца, и Самуэль Уэллеръ провелъ болѣе часа надъ своимъ маленькимъ посланіемъ, не смотря на то, что планъ былъ заранѣе составленъ въ его умной головѣ. Онъ вымарывалъ, призадумывался, зачеркивалъ, писалъ снова и ставилъ огромныя точки среди самыхъ словъ, такъ что смыслъ ихъ, нѣкоторымъ образомъ, исчезалъ въ обильномъ количествѣ чернилъ. При всемъ томъ, дѣло уже подвигалось къ концу, когда дверь отворилась и на порогѣ каморки появилась дюжая фигура старика.

— Здравствуй, Самми, — сказалъ старецъ.

— Здравія желаемъ, старичина, — отвѣчалъ Самуэль, укладывая свое перо. — Ну, что, какъ поживаетъ мачиха?

— Такъ же, какъ и прежде. Ночь провела спокойно; — но поутру принялась опять блажить, какъ будто окормили ее дурманомъ, — отвѣчалъ м-ръ Уэллеръ старшій.

— Стало быть, ей не лучше? — спросилъ Самуэль.

— Хуже, любезный другъ, — отвѣчалъ отецъ, покачивая головой.- A ты что подѣлываешь, Самми?

— Было дѣльцо, да покончилъ, — сказалъ Самуэль, запинаясь немного. — Я писалъ.

— Это я вижу, — возразилъ старикъ. — Къ кому бы это?

— Угадай самъ, почтеннѣйшій.

— Не къ женщинѣ какой-нибудь, я надѣюсь?

— Почему же и не къ женщинѣ? — возразилъ Самуэль. — Завтра Валентиновъ день, и я, съ твоего позволенія, пишу привѣтствіе своей Валентинѣ.

— Что? — воскликнулъ м-ръ Уэллеръ, пораженный очевиднымъ ужасомъ при этомъ словѣ.

— Привѣтствіе къ Валентинѣ,- что ты вытаращилъ глаза, старичина?

— Эхъ, ты, Самми, Самми! — сказалъ м-ръ Уэллеръ тономъ упрека. — Не думалъ я, не ожидалъ и не гадалъ. Сколько разъ отецъ твой толковалъ о порочныхъ наклонностяхъ молодыхъ людей? Сколько разъ я трезвонилъ тебѣ по цѣлымъ часамъ, желая вдолбить въ глупую твою голову, что такое есть женщина на бѣломъ свѣтѣ! Сколько разъ старался запугать тебя примѣромъ твоей безпардонной мачихи! Ничего не пошло въ прокъ, и ты глупишь по-прежнему, какъ безсмысленный младенецъ. Вотъ тутъ и воспитывай своихъ дѣтей! Эхъ, Самми, Самми!

Эти размышленія, очевидно, залегли тяжелымъ бременемъ на чувствительную душу добраго старца. Онъ поднесъ къ губамъ стаканъ своего сына и выпилъ его залпомъ.

— Чего-жъ ты раскудахтался, старикъ? — спросилъ Самуэль.

— Да, любезный, плохо тутъ кудахтать на старости лѣтъ, когда, такъ сказать, единственный сынъ, единственное дѣтище готовится пепломъ убѣлить сѣдую твою голову и свести тебя до преждевременной могилы. Эхъ, Самми, Самми!

— Ты никакъ съ ума рехнулся, старичина!

— Какъ тутъ не рехнуться, когда тащитъ тебя въ западню какая-нибудь кокетница, a ты себѣ и въ усъ не дуешь! Ужъ если рѣчь пойдетъ о твоей женитьбѣ, я долженъ вырыть себѣ заживо могилу и растянуться во весь ростъ. Пропалъ ты, дурень, охъ, пропалъ ни за грошъ!

— Успокойся, почтенный родитель: я не женюсь, если ты не дашь особыхъ разрѣшеній. Велика лучше подать себѣ трубку, a я прочитаю тебѣ письмецо. Ты вѣдь дока насчетъ этихъ вещей.

Успокоенный какъ этимъ отвѣтомъ, такъ и перспективой насладиться сосаніемъ трубки, м-ръ Уэллеръ позвонилъ и, въ ожиданіи трубки, скинулъ съ себя верхній сюртукъ, затѣмъ, прислонившись спиною къ камину, выпилъ еще стаканъ пунша и, повторивъ нѣсколько разъ утѣшительныя для родительскаго сердца слова сына, онъ обратилъ на него пристальные взоры и сказалъ громкимъ голосомъ: